132 (СИ) - Шнайдер Анна - Страница 7

— Не обращай внимания на чужой смех, Вик, хорошо? — сказал он мне тогда, задержав на минуту после урока. — Они не со зла, а по глупости. Не стоит обижаться и переживать. Просто иди к своей цели.

Я серьёзно кивнула, и не собираясь переживать. По правде говоря, я в то время пребывала в таком восторге из-за того, что у меня начал снижаться вес, что все насмешки были мне нипочём.

Теперь мне кажется, что главной причиной, по которой я умудрилась хорошо похудеть за год, был сам Алексей Дмитриевич, точнее, моё отчётливое желание ему угодить. Чтобы он похвалил меня, сказал, что я молодец. И я старалась изо всех сил и расцветала, стоило ему сказать мне «умница!» на самом деле, а не в моём воображении.

Честно, я даже не заметила, когда он начал значить для меня безумно много. Больше, чем кто бы то ни было. Настолько, что ему даже спрашивать не приходилось — я сама рассказывала обо всём, что происходило у меня в семье. О том, что новый мамин мужчина относится ко мне, как к вонючему дивану, который хочется выбросить, но нельзя — на новый денег нет, о том, что мама увлечена отношениями, а на меня ей плевать, о том, как обижена на отца, который уехал за границу и даже не звонит.

У Алексея Дмитриевича всегда находились добрые слова для меня. Впрочем, не только для меня — для всех. Я замечала, что к нему бегают и другие мои одноклассники и одноклассницы, чтобы посоветоваться или пожаловаться на несправедливость, и никому он не отказывал, всех выслушивал и давал советы. Все ребята его боготворили, и в марте, когда у Алексея Дмитриевича был день рождения, мы устроили ему грандиозный сюрприз, за который, правда, влетело всему классу. Потому что как только Алексей Дмитриевич вошёл в кабинет, чтобы провести классный час, мы засыпали его конфетами и конфетти из хлопушек, которые взрывались особенно громко, из-за чего нас всех, включая самого Алексея Дмитриевича, костерили у директора.

И я хорошо помню, как она с чувством сказала:

— Ломакин, вы доиграетесь! Нельзя заниматься панибратством с детьми!

К её чести, когда Алексея Дмитриевича арестовали, забрав прямо во время урока, она тут же встала на его сторону, из-за чего едва не потеряла должность. И следующие несколько лет, до самого моего выпуска, если видела меня, смотрела с такой жалостью, что мне хотелось поскорее спрятаться от этого взгляда.

Он почему-то действовал на меня сильнее любого презрения одноклассников.

14

Как любой школьник, я считала, будто у учителя есть жизнь только здесь, в школе — а там, во внешнем мире, он просто замирает, стоит столбом и ждёт начала нового рабочего дня. Что-то подобное я думала об Алексее Дмитриевиче. Да, я видела его собаку, и даже была у него дома на Новый год, познакомилась с его старшей дочерью Кристиной — но это всё казалось мне каким-то… словно ненастоящим. Настоящее у него было в школе, а там — так, мираж.

Ни его младшую дочь, ни жену я в тот день не видела, они были в отъезде. И честно говоря, я даже как-то забыла об их существовании… До определённого момента.

Кажется, был понедельник. Я шла из школы по привычной дороге и вдруг услышала где-то сбоку знакомый лай. Макс! Я знала его лай очень хорошо, поскольку много раз приходила к Алексею Дмитриевичу на собачью площадку, когда он гулял со своим псом.

Я радостно огляделась, надеясь, что обнаружу поблизости не только собаку, но и его хозяина. И я обнаружила…

Алексей Дмитриевич стоял возле незнакомой женщины, светловолосой и улыбчивой, держал её за руку и что-то говорил — эмоционально и быстро. Это явно было что-то забавное, потому что он при этом улыбался и энергично жестикулировал второй рукой. Макс стоял рядом, помахивая хвостом, и его поводок держал не Алексей Дмитриевич, а незнакомая женщина.

«Жена», — вспыхнуло в моём мозгу слово, показавшееся ненавистным, противным и гадким, и сразу, как я это осознала, женщина подалась вперёд и прижалась губами к щеке Алексея Дмитриевича.

На меня в этот момент будто сугроб с крыши свалился.

Я резко развернулась и стремглав помчалась обратно в школу. Сердце колотилось, как шальное, в глазах вскипали слёзы, и всё, чего я хотела — спрятаться, скрыться, не видеть никого и ничего… Причём сама не понимала, почему.

Что я могла понимать в одиннадцать лет…

Не знаю, отчего я направилась именно в спортзал. Может, просто потому что за тот год, что я занималась там физкультурой наедине с Алексеем Дмитриевичем, привыкла воспринимать эту большую комнату исключительно в положительном ключе? Для меня здесь аккумулировались радость и счастье.

В углу спортзала горкой лежали маты, я забралась на них, пыхтя, прижала к себе пакет со сменкой и… расплакалась.

Я рыдала так горько, как давно не рыдала — мне даже казалось, что у меня сейчас выпадут глаза. Оттого и не услышала ничьих шагов…

Опомнилась, лишь когда рядом со мной на маты сел Алексей Дмитриевич, глядя с такой тревогой и беспокойством, что я вмиг перестала плакать.

— Вика, что случилось? — спросил он, всматриваясь в моё лицо. — Хорошо, что я умудрился забыть тут мобильник на подоконнике! А то и не узнал бы, что ты плакала. Расскажи мне, пожалуйста, в чём дело. Тебя кто-то обидел?

В этот момент он, протянув ко мне руку, сжал мою ладонь. Мягко, ободряюще, пытаясь поддержать, показывая, что он рядом и слушает.

По крайней мере для него подобный жест значил именно это.

А я смотрела на наши сцепленные руки… и словно падала в бездну.

15

Наверное, будь я чуть постарше, сообразила бы, что следует ответить.

Но мне было одиннадцать, и я даже толком не понимала, что со мной такое, отчего мне настолько плохо. Я чувствовала себя обиженной, причём обиженной именно на Алексея Дмитриевича, но в чём состоит моя обида, я не могла сформулировать.

Сидела и молчала, просто глядя на наши руки. Его — большая и крепкая, чуть смуглая, с тёмными волосками, видневшимися из-под рукава рубашки, и моя — маленькая, белая и пухленькая, слабая. В отличие от его руки, моя казалась такой беспомощной… Но тем не менее именно она сумела всё разрушить.

— Вика, — повторил Алексей Дмитриевич, чуть сильнее сжимая мою ладонь, — я уже начинаю паниковать, если честно. Ты так ужасно молчишь… Пожалуйста, скажи что-нибудь.

Я вздохнула и всё-таки подняла голову.

В глазах по-прежнему стояли слёзы, поэтому вокруг всё расплывалось. Единственное, что я видела более-менее чётко — лицо Алексея Дмитриевича, на котором вопреки обыкновению совсем не было улыбки.

— Всё… в порядке, — ответила я глухо и хрипло, зажмуриваясь — мне было невыносимо на него смотреть. — Я… просто… грущу… скоро лето и…

— Лето? — в его голосе отчётливо слышалось недоумение. — Лето — это разве плохо?

— Нет. То есть… Вы же уедете, я помню, вы говорили.

Сама не знаю, как мне в голову пришёл именно такой ответ. Но про то, что он уедет, Алексей Дмитриевич сообщил нам буквально накануне — в июле он должен был отправиться вожатым в детский спортивный лагерь, а в августе — поехать на море.

Ничего этого не сбылось, конечно…

— Уеду, — его голос стал тише и напряжённее. Но волнение из него ушло, сменившись чем-то, похожим на понимание. Будто он догадался, почему я на самом деле плачу.

Я не понимала, а он понял.

Впрочем, наверное, так и должно было быть. Всё же он был взрослым человеком.

А следом за этим пониманием Алексей Дмитриевич медленно отпустил мою руку…

Я распахнула глаза и сделала самую настоящую глупость, вновь попытавшись схватиться за него, но он аккуратно освободился. Однако не отсел дальше и не встал, а заговорил, негромко и сочувственно:

— Вик, не стоит грустить из-за такой ерунды. Летом надо отдыхать, а не плакать. Отдохни, наберись сил, побольше гуляй. Пользуйся возможностью, ведь сентябрь-то всё равно придёт, и мы вновь пойдём в школу. Успеешь ещё устать от учёбы.

Я кивнула, не зная, что ещё сказать. Да и, по правде говоря, мне почему-то было неловко и стыдно в этот момент, и поэтому я предпочитала молчать — чтобы не сделать хуже.