132 (СИ) - Шнайдер Анна - Страница 12

— Я помню, ты рассказывала, что лет до тринадцати была пухленькой, — кивнул Влад, и по его глазам было заметно, что он начинает догадываться о дальнейшем развитии моих откровений.

— Не пухленькой, а жирной. И Алексей Дмитриевич… — Мне в который раз за сегодняшний день захотелось зажмуриться, но я не стала этого делать. — Он занимался со мной физкультурой. Два раза в неделю я приходила к нему после уроков. Понимаешь, да? — прошептала я, видя, как постепенно бледнеет Влад. — Когда мама узнала об этом…

Отняв у меня одну руку, муж потёр лоб, отводя взгляд.

Влад был юристом, но занимался лишь административными делами. А вот один из его лучших друзей был адвокатом по уголовным делам. Именно по таким, как наше с Алексеем Дмитриевичем, и для мужа, как и для его друга, статьи о половой неприкосновенности несовершеннолетних были настоящей больной мозолью.

Точнее, не сами статьи, а правоприменительная практика по ним.

— Нет, я не так рассказываю, — выдохнула я, пытаясь собраться с мыслями. — Я была влюблена в своего учителя. Теперь я это понимаю, тогда — не понимала. Я в тот день увидела его на улице с женой, расстроилась, пришла домой вся в слезах. И…

— И мама спросила тебя, из-за чего ты плачешь, — усмехнулся Влад. — Ты сказала, что из-за физрука, а дальше она уже сама всё додумала.

— Почти. Она спрашивала, где он меня трогал, я указала на руки, ноги и подмышки.

— Для учителя физкультуры — смертный грех, — почти зло огрызнулся Влад, мрачнея. — Значит, его посадили по сто тридцать второй статье… Сколько дали?

— Двенадцать.

— Боже! — Влад выпрямился, отпустив мою руку, и покачал головой, глядя на меня с упрёком. — И ты так и не призналась?! Да, это ничего не изменило бы, но Вика!..

— Не призналась, — подтвердила я, чувствуя горечь во рту. — Потому что сама верила в то, что он и правда… Но чем больше проходило времени, тем я всё сильнее понимала, что меня просто убедили в этом взрослые. Не было там ничего. Ничего, — я всё-таки зажмурилась, — кроме хорошего ко мне отношения…

Голос сорвался — говорить я больше не могла.

Да и что говорить-то? Оправдываться, что была слишком маленькой? Но одиннадцать лет — вполне сознательный возраст, я могла бы разобраться в случившемся, если бы захотела. Но я не хотела думать и рассуждать, мне было проще строить из себя обиженную и слушать маму, чья фантазия породила настоящее чудовище.

— Он уже вышел? — услышала я негромкий вопрос Влада. — Раз тебе было одиннадцать, должен был выйти.

— Да. Вышел. Помнишь Нину? Она сказала мне, что её близнецы — его крестники.

Муж молчал, и я всё же открыла глаза — несмотря на то, что мне было больно смотреть на его разочарованное лицо.

Он всегда считал меня хорошим человеком. Замкнутым, но хорошим. А выяснилось, что я не просто нехороший, а ужасный человек.

— Ты была не в курсе, да? Про близнецов.

— Да.

— Ох, Вика. — Влад закрыл ладонями лицо и начал тереть его, будто пытался умыться, избавиться от грязи, в которую я его окунула. — Это всё ужасно. Да, все мы небезгрешны, но это!.. Я совершенно не понимаю, почему ты так и не рассказала никому правду. Допустим, ты сама верила в ложь, но ведь сомнения были, раз ты так быстро переключилась?

— Были. Влад, я не оправдываюсь, в этом нет смысла. У меня просто не хватало духу. У меня и сейчас…

Я хотела продолжить фразу, сказать, что у меня и сейчас не хватает сил, чтобы обсуждать Алексея Дмитриевича, но голос вновь сел, и я тяжело молчала.

Влад тоже не стал больше ничего говорить. Просто встал и вышел с кухни.

25

За вечер мы не сказали друг другу больше ни слова.

Влад ушёл на балкон — там у него оборудовано что-то вроде рабочего кабинета, — где и засел. Не знаю, чем занимался. Я же…

Я думала. Несмотря на однозначность сегодняшнего дня, когда на меня все едва не орали, чтобы не лезла и не смела разыскивать Алексея Дмитриевича, я не желала отступать. Хотя почему я не хочу отступиться, я не смогла бы сформулировать. Мне было безумно страшно, при одной мысли о том, что я встречусь с ним, у меня сводило живот — но я тем не менее чувствовала, что должна это сделать.

Должна увидеть. Должна… попросить прощения? Да, наверное. Не знаю. Я понятия не имела, что скажу, но это сейчас было не столь важно. Важнее — понять, как узнать его адрес или хотя бы телефон. Но лучше адрес: по телефону проще бросить трубку.

К одноклассникам обращаться бессмысленно, это я определила по реакции Нины и Андрея. Кто ещё способен помочь? Учителя? Ну, их контактов у меня тоже нет, ни одного. Не подкарауливать же мне кого-то возле своей старой школы?

И тут меня осенило.

Елена Георгиевна Крюкова. Директор школы! Она ведь до сих пор там работает. Точно работает, я помню: Нина говорила, что Елена Георгиевна собирается уйти наконец на пенсию в конце этого учебного года. Но пока она там, а значит, я могу записаться к ней на приём. Не факт, что она станет мне помогать — если она в принципе что-то знает, — но попробовать нужно. Да и других вариантов нет.

И всё-таки мне казалось, что уж Елена Георгиевна-то точно должна быть в курсе, где сейчас живёт Алексей Дмитриевич. Почему-то я не сомневалась в этом, хотя почему, неясно. Возможно, интуиция… наложившиеся на воспоминания об искренней убеждённости директора нашей школы в невиновности Алексея Дмитриевича. Она, как мне однажды сказала мама, была его классным руководителем.

В субботу вечером, конечно, звонить в школу было бесполезно, да и в воскресенье тоже — поэтому мне пришлось смириться с тем, что до понедельника этот вопрос решить я не смогу. Но у меня хотя бы появилась крохотная надежда — а это уже немало.

Что я буду делать, если она не оправдается, я старалась не думать.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

26

Утром Влад ушёл.

Я понимала, что будет именно так — всё-таки я хорошо знала своего мужа. Лжесвидетельство было для него неприемлемым, но не только в этом дело.

Он был разочарован во мне. Он всегда считал меня одним из самых честных людей в мире, говорил, что я никогда не вру, ставил в пример перед друзьями. Так и было: я говорила правду всегда и во всём, исключая ситуацию с Алексеем Дмитриевичем.

Влад не мог этого принять. Узнать, что я столько лет не рассказывала ему ничего, что так и не призналась хотя бы близким знакомым, — для него это было слишком.

— Мне сейчас кажется, что я совсем не знал тебя, — признался он, стоя на пороге с собранным чемоданом. — Все эти годы я жил с какой-то другой женщиной. Вика, которую я знал, не стала бы молчать о таком. Она сделала бы всё, чтобы добиться справедливости…

— Её невозможно добиться, — ответила я слабым голосом. Несмотря на то, что я предвидела такой исход, мне было сложно смотреть на Влада. — Ты же знаешь. По этой статье…

— Знаю, — перебил он меня решительно. — Но это не значит, что не нужно даже пытаться! Вода точит камень, и если бы делала хоть что-то… Возможно, его хоть по УДО бы отпустили. Или сократили бы срок, такое тоже случается.

Да, я помнила рассказы Сергея, друга Влада — тот называл подобные сроки «ниже низшего» — когда осуждённым по сто тридцать второй статье давали не двенадцать-двадцать лет, а гораздо ниже. И усмехался, что это первый признак невиновности человека: оправдать суд его не может, потому что у нас не оправдывают, но дать пять лет вместо двенадцати — вполне.

Запредельная циничность. Абсолютная мерзость. Понимая, что человек не виноват, всё равно его осудить… Могут ли называться людьми те, кто выносят такие приговоры?

Впрочем — я-то чем лучше?

— Ты прав, — прошептала я и замолчала. А что ещё говорить? Да, я виновата, я не сделала ничего, даже когда перестала быть ребёнком. Но как объяснить, что до вчерашнего утра я считала, что Алексея Дмитриевича посадили справедливо? Точнее, я была эдаким айсбергом, у которого на поверхности — маленькая кромка льда, а под водой — целая глыба. Но того, что было скрыто под водой, я не видела, пока не услышала те слова про грех. Они будто заставили меня нырнуть под воду и наконец рассмотреть скрытое в собственном подсознании.