Скорость. Дарьяльский дрифт (СИ) - Хлебов Адам - Страница 48

Принесла его нелёгкая!

Завтра надо срочно лететь в Архонку, предупреждать Марусю и Семёна Семёныча. Устраиваться на работу?

Джапаридзе спутал все карты. Хоть отдавай машину обратно и отказывайся от участия в ралли.

На следующий день станица Архонская снова дружелюбно встретила меня ватагами пацанов, приглашением на обед от Маруси и отсутствием председателя.

Он уехал в район до вечера. Обещал вернуться к окончанию киносеанса.

— Да не переживай ты так. Семёныч знает, что делает. Если он тебе доверил машину, значит, наперёд продумал, что и как. Пошли до моей хатки, я тебе сейчас вкусно накормлю.

Я шагнул внутрь Марусиной казачьей избы, и время будто замерло.

Под ногами скрипнули половицы, прикрытые домотканым половиком с ромбами да зигзагами.

Увидев мой взгляд, Муся улыбнулась и стала объяснять:

— Половик не просто для красоты, а чтобы из щелей холод не дул. Помню, бабка всегда говорила: «Казак без половика — что конь без подковы». Так и живём веками. Проходи.

Я зашёл в комнату и осмотрелся. Слева — старый комод, рыжий, как лисий хвост.

Прямые, без выкрутасов, ручки — ровно такие, какие любили в старину: чтобы в темноте нащупал, даже если с похмелья.

Верх украшали царапины да потёртости — я представил, что раньше хозяин, войдя в дом, сваливал на крышку комода свою амуницию. И царапины — это следы от казачьих поясов с кинжалами.

Вряд ли такие борозды оставят детские ладони или женские украшения — кольца, серёжки и бусы.

Посреди горницы — стол, дубовый, потемневший от времени. На нём — идеально чистая вязаная скатерть с кистями.

Никаких следов жизни: ни кругов от стаканов, ни воска от свечи, ни крошки хлеба.

От стола веяло каким-то особым уютом.

Будто вчера здесь ещё сидели, пили чай с мёдом, спорили о политике да вспоминали, как при царе жили и чем советская власть лучше.

Кровать — целая крепость. Под стать хозяйке. Высокая, с горой подушек в наволочках с розами.

Покрывало — ручной работы, стёганое, с узором в виде солнца. На краю — одеяло, сбитое из овечьей шерсти, тяжёлое, пахнущее дымом и травами.

В углу — печь, белёная, с лежанкой. На устье — чугунок. Рядом — ухват да кочерга, будто только что отставленные в сторону.

— Печь-то топите?

— Да нет, давно уже газ у нас. Но если зимой холодно, то могу и затопить.

Я продолжал разглядывать её хоромы.

Окна украшены рушниками — белыми, с красной вышивкой. На одном — петухи, на другом — виноградные гроздья. Занавески — ситцевые, в цветочек, чуть выгоревшие на солнце.

А обои тоже с петушками, розовые.

Они немного выбивались из общего казацкого стиля. Наверно, Муся их сама подбирала.

Я сел на лавку, и подо мной скрипнуло дерево. В воздухе витал запах старых брёвен, сушёных трав и чего-то неуловимо родного — может, печёного хлеба, а может, пирогов.

Эта изба была как застывшая песня — о казаках, о войне, о жизни, которая ушла, но оставила след в каждом углу, в каждой трещинке на стене.

— Вон так, рукомойник. Руки мыть будешь?

— А то как же!

— А Лёнька мой, его каждый раз силком гнать надо.

Лёнька пытался улизнуть вместе со мной, но в последний момент профессор заставил везти его в Орджоникидзе.

Я помыл руки, поднимая носик деревенского рукомойника вверх, и мыльная вода стекала в эмалированное ведро, подставленное снизу.

Через пять минут передо мной дымилась тарелка с голубцами, от которых шёл такой пар, что хоть святых выноси.

Маруся устроилась напротив. Она достала бутылку с самогоном:

— Будешь?

— Нет, Марусь. Я же за рулём!

— Ну и правильно!

А потом без умолку сыпала новостями, перемешивая ложку в стакане с чаем так, что кусок сахара на дне гремел, как мелкий град.

— Вот Семён Семёнович опять своё… — она закатила глаза, отчего морщины у висков разбежались лучиками. — Вчера на собрании заявил: «Будем ещё технику покупать, что не используем, будет по потребкооперации с соседями делить, урожаем брать. А на вырученные деньги строить новый клуб!» А где деньги взять? В бухгалтерии — каждый рубль на учёте.

— А старый клуб-то чем ему не угодил?

— Так понимаешь, в церкви всё-таки клуб. Нехорошо как-то. Ты ешь, ешь. Это мои фирменные.

Я с наслаждением разламывал вилкой сочный голубец — капустный лист хрустел, а рис с мясом так и таял во рту.

Марусины фирменные голубцы были туго свёрнутые, как патроны в обойме, пропитанные ароматной зажаркой.

— А наша завклубом, — продолжала Маруся, наливая мне вторую чашку чая, — опять костюмы пересчитывает. Говорит, после прошлого концерта две юбки пропали. Да кому они нужны, эти папётки с блёстками? Разве что…

Тут она вдруг замолчала, подозрительно посмотрела в окно. За окном заскрипели ворота — кто-то подъехал на мотоцикле. Маруся вздохнула, доедая свою порцию, добавила:

— Опять этот. Ну, спасу от него нет.

— Кто? Хочешь, я ему объясню, он сюда дорогу забудет?

— Да, Петька-почтальон. Третий день за мной ухаживает, да только он не про мою честь. Я сама его отважу, вот ещё. Почтальонов я буду бояться.

Она встала, поправила передник и направилась к выходу.

Я счастливо улыбнулся.

Потому что в это мгновение изба ожила полностью — скрип половиц, звон посуды, запах еды и этих бесконечных разговоров, в которых сплетались колхозные дела, соседские сплетни и что-то такое тёплое, домашнее, от чего на душе становилось спокойно.

Я выглянул в окно. Теперь было понятно, почему Муся давала Петьке от ворот поворот.

Он был мелким и щуплым, похожим на молодого актёра Брондукова, сыгравшего Федула в «Афоне».

Я доел последний голубец, вытер рот салфеткой и подумал: вот она, настоящая казачья жизнь.

Было забавно смотреть, как почтальон Петька хорохорится, а Муся его прогоняет со двора.

Петька вроде как ревновал и выпытывал, кто у Муси в гостях. Он явно был неравнодушен к подруге Лёни.

Шансов у него ноль, но за отвагу и настойчивость я бы его наградил стопариком.

Но хозяйка была неумолима и в конце концов замахала на Петьку рушником с плеча.

Почтальон пообещал вернуться завтра, во всём разобраться и ретировался на мотоцикле.

Муся вернулась в дом.

— Добавки?

— Нет, какой там. Пошли на сеанс — опоздаем!

Мы решили сходить с ней в кино.

Тот вечер запомнился мне улыбками. Не приторно-сладкими, а тёплыми, лукавыми, как майское солнце после дождя.

Мы с Марусей шли по главной улице, и казалось, всё село высыпало на пороги — кто с вёдрами, кто с детьми на руках, кто просто так, чтобы перекинуться словом.

— Ой, парочка какая! — раздался знакомый хрипловатый голос.

— Это дядя Ваня, наш местный балагур, не обращай внимания, — шепнула моя спутница.

Тот сидел на лавке у забора, болтая ногами, и лущил семечки. — Лёнька-то где? Опять своему ГАЗону стихи читает?

Маруся важно приосанилась, поправляя платочек на плечах:

— Ага, целую поэму «Ода гаечному ключу» сочиняет! Говорит, к вечеру допишет…

Из-за плетня выглянула тётка, вся перемазанная в муке:

— Вань, да ты бы лучше за женой присмотрел! Она у тебя вчера с подругами в клуб собралась, а ты тут как сирота казанская.

— Да я-то ничего, присмотрю, — ответил дядя Ваня, — вот Лёньке-то не позавидуешь! Пока он свои детали точит, его Маруся с новым кавалером по кинотеатрам гуляет! А моя-то чай с подругами в клуб идёт.

Клуб «Родина» встретил нас уютным гомоном. В фойе у кассы толпились люди в очереди за билетами.

— Куда прешь! Колька, вас здесь не стояло!

— Ты чё? Я раньше тебя пришёл.

Внутри меня ждал сюрприз.

Билетёрша, строгая, но добрая женщина, качая головой, гаркнула:

— Ну-ка тише, молодёжь!

У касс волшебным образом воцарилась тишина.

— Сашок, проходи с Марией без билета! — крикнула Тома Петровна, подмигивая.

— Это за что такая честь? — спросили в толпе.