Скорость. Дарьяльский дрифт (СИ) - Хлебов Адам - Страница 39

— Так они догадаются, что мы ищем поджигателя.

— Пусть догадаются.

Солнце уже вовсю сверкало, окрашивая скалы в медный отблеск, когда я вышел на дорогу, ведущую в Чми.

Но, несмотря на яркое солнце, воздух был прозрачным и холодным, как лезвие. Горы здесь не просто стояли — они смотрели. Молча, без осуждения, но и без снисхождения.

Тропа вилась вдоль обрыва, и я шёл не спеша, прислушиваясь к хрусту камней под ботинками.

Внизу, в глубине ущелья, шумела река, но её голос доносился сюда приглушённым, будто сквозь вату.

Внезапно из-за поворота донеслось блеяние.

Сначала показалось, что это ветер играет в расщелинах, но звук нарастал, обрастал блеянием, отзвуками копыт. И тогда я увидел их.

Стадо овец.

Животные двигались удивительно организованно. Впереди шла крупная серая овца с колокольчиком на шее — явный вожак. Остальные послушно следовали за ней.

Стадо спускалось по склону широкой, неспешной волной — мохнатые, плотные, как комья тумана, овцы с баранами шли, покорные невидимому ритму.

Их шерсть была не белой, а скорее цвета пыли и камня — будто сама земля ожила и потекла вниз по склону. А морды и ноги — чёрными.

А за ними, верхом на низкорослой горской лошади, ехал пастух.

Он сидел в седле так естественно, будто вырос из него.

Высокий, сухопарый, в потрёпанной чёрной бурке и войлочной папахе, съехавшей набок.

Лицо — тёмное от ветра и солнца, с глубокими морщинами у глаз, будто прочерченными ножом. Но больше всего запомнился его взгляд.

Спокойный, но не пустой. Как у человека, который знает что-то, о чём остальные даже не догадываются.

Мы поравнялись. Пастух слегка придержал лошадь, и стадо, словно по команде, замедлило шаг.

— Салам (добрый день), — кивнул он, и голос у него оказался мягким, почти певучим, несмотря на грубоватый акцент.

— Добрый, — ответил я.

Лошадь фыркнула, и пастух потрепал её по шее, не глядя.

— В Чми идёшь?

— Да.

— Здесь уже недалеко.

— Вы тоже туда?

— Нет, мне, не доходя поворота, нужно вправо, на перегон. Гоню их на новое пастбище.

Мы двигались рядом: я — по центру дороги пешком, он — верхом, слегка покачиваясь в седле. Стадо же обгоняло нас, обтекая, как вода камень.

— Ты не местный, — сказал пастух не вопросительно, а констатируя.

— Нет. Из Москвы.

Он кивнул так, будто это объясняло всё, и он в моём ответе прочитал всю мою жизнь.

— А я тебя узнал, сынок.

Я удивлённо посмотрел на него. Он заслонил своей папахой солнце. У него была коротко стриженая борода.

— Я тебя недавно в горах видел.

— Когда?

— Три дня назад. Видел, как ты на бело-жёлтой машине камни считал. И ветер, — он сделал паузу, — у нас говорят: «Хороший всадник чувствует лошадь спиной. Ты, похоже, свою машину тоже спиной чувствуешь».

От неожиданности я даже замедлил шаг.

— Вы наблюдали за нами? Это была тренировка. Но там в радиусе пяти километров не было ни одной живой души.

— Это тебе только кажется.

— Но я вас не видел.

— Я пастух. — Он развёл руками, указывая на стадо. — Моя работа — смотреть. Я был на другой стороне ущелья.

Я рассмеялся.

— Но там расстояния ого-го… — я попробовал прикинуть, — вы смотрели в бинокль?

— Я и так всё вижу, мне не нужен бинокль.

Тем временем мы уже были во главе стада.

Бараны начали отставать, и пастух, не поворачиваясь, достал хлыст, ловко крутанул его над головой. Раздался громкий хлопок, резкий, как выстрел.

Стадо тут же подтянулось.

— Ты давно за рулём? — неожиданно спросил он.

— Не очень. Но я люблю машины.

— Ты мастер, — продолжал он. — Но горы — это не Москва. С ними нельзя договориться. Они не всем дают дорогу. Только тем, кто их уважает.

Мастер? Неужели пастух способен на грубую лесть? Какой я мастер? Я всмотрелся в его лицо.

Но оно было расслабленным и безмятежным, будто эти слова шли от самого сердца.

Он был настолько прост и чист душой, что мог позволить себе говорить то, что думает.

Я тут же устыдился своих подозрений в неискренности и стал оправдываться.

— Спасибо. Это не мастерство. Это больше расчёт, я пока только учусь. А мастера не считают, а чувствуют.

— Ты правильно говоришь, сынок. Горы любят, когда их чувствуют. Сначала ты считаешь камни, пробуешь, а потом чувствуешь.

Мы немного помолчали.

— А вы давно в горах? — спросил я.

— С рождения.

— И всю жизнь проработали пастухом?

Он улыбнулся.

— Всю жизнь.

— Вам не скучно так?

— Как так?

— Всё время одно и то же.

Он задумался, потом медленно покачал головой:

— Скука — это когда ты ждёшь, что где-то будет интереснее, чем здесь. А я уже там, где нужно.

В его словах было что-то такое, от чего мне вдруг захотелось остановиться.

— Но вы видите это солнце, эти горы, это стадо. День за днём, год за годом…

— Солнце никогда не встаёт дважды одинаково, — сказал он, указывая на зубастые тени гор, — и стадо никогда не идёт одним порядком. Только глухой называет монотонным звон колокольчика, который каждый день звучит по-новому.

В его словах была простая мудрость человека, который научился слышать музыку в том, что другие называют рутиной.

— Значит, секрет в том, чтобы замечать различия?

— Секрет в том, чтобы не делить жизнь на интересное и скучное, — ответил он. — Когда перестаёшь ждать, что где-то будет лучше, чем здесь — вот тогда и открываешь настоящую жизнь.

Каналья, вот это тип! Да он просто философ!

Я хотел было спросить, верит ли он в небесных покровителей.

В противостояние Святого Георгия и Шау Багара, но в последний момент не решился. Не хотел обидеть.

Видя сомнения на моём лице, пастух улыбнулся.

— В горах удача сопутствует смелым, но лишь тем из них, кто не гонится за скоростью, ибо они не пропустят поворот.

— Точно сказано.

— Горы многому учат.

Он немного помолчал, потом продолжил:

— А ещё тем, кто знает меру, потому что путь их долгий, а сил должно хватить на весь путь. Удачу обретают те, кто умеет остановиться и осмотреться, ведь они увидят, как другие проезжают мимо цели.

— Спасибо, я запомню.

— Не за что.

Мы подходили к последнему повороту, после которого пастух уводил стадо влево, в горы.

Впереди показались строения села Чми.

— Мне сюда, — сказал пастух, — хорошей дороги, сынок.

Он тронул поводья, и стадо двинулось за ним, растворяясь в окружающем пейзаже.

Я даже не заметил, как мы с ним протопали несколько километров.

Село Чми открылось мне будто сошедшее с дореволюционной открытки.

Вдоль главной дороги, по центру села, ютились традиционные осетинские дома со стенами, сложенными из природного камня.

На возвышенностях виднелись остовы полуразрушенных родовых башен и кладка каких-то древних оборонительных стен или укреплений.

Некоторые дома были построены из тех же камней и располагались прямо посреди руин.

А над всем этим, как полагается в любом уважающем себя советском селе, возвышался сельсовет.

На фронтоне — слегка облупившаяся звезда, но серп с молотом ещё блестели, как новенькие.

Прямо у крыльца — обязательная доска почёта с фотографиями передовиков: черноокая доярка с ясными глазами, тракторист в кепке-аэродроме, учительница в скромном платье.

Воздух пах советским детством — дымом из труб, свежеиспечённым хлебом или пирогами.

У одного из домов в беседке, на скамейке с отколотой краской, на которой поколения пионеров выцарапывали свои имена, сидели три старика.

Один курил «Беломор», двое других переставляли шашки на самодельной доске. Рядом — громкоговоритель, из которого лилась радиотрансляция местных новостей вперемешку с последними известиями: