Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки. Часть 2 (СИ) - Хренов Алексей - Страница 19

Лёха как следует пыхнул трубкой и закашлялся. Утерев слезы он продолжил воспитательный момент:

— А ты… ты чемоданы мои носить умеешь! Поэтому я тебя и взял с собой — ты мужествен, надёжен и туповат.

Хех! — улыбаясь во все тридцать два зуба, старший джентльмен ловко увернулся от замаха младшего.

А всего неделей раньше…

Май 1938 года. Китайская деревня где-то в пригороде Шанхая.

Саша Хватов лежал на жёсткой доске, положенной на два кирпича, и страдал. Вонь от лампы, копоть на потолке, мошки, следы чьего-то недавнего присутствия — всё это составляло интерьер убогой китайской хижины, в которой он оказался после самого хренового полёта в своей жизни.

Их СБ сбросил бомбы и улепётывал что было сил, когда сзади, снизу, метрах в ста, выскочил японский истребитель. Очередь — быстрая, короткая, злая — врезалась в левое крыло. Сразу запахло бензином, а потом и обдало жаром. Повезло, что бак не взорвался, но огонь за крылом тянулся таким весёлым факелом, что время у них теперь измерялось не минутами, даже не секундами, а ударами сердца.

Они с Литвиновым — Васей, ведомым из звена Хренова — прыгнули. Ночью, в темноту, в никуда. Саша успел вырваться, досчитал до трёх, дёрнул кольцо, раскрылся. А дальше — ветер, стропы, земля. Он неловко грохнулся на правую ногу, что-то хрустнуло, и её тут же скрутило болью. Попробовал вскочить — не смог. Посидел, послушал, как где-то далеко бахнуло — видимо, их СБ встретился с землёй. А потом стало совсем тихо.

Нашли его китайцы. Негромкие, шустрые, говорящие на незнакомом языке. Он пытался что-то сказать, они только махали руками и суетились. Отнесли его — несли на руках, как тяжёлый мешок, — в деревню и запрятали в сарай. Сарай — это громко сказано. Скорее, тёмная нора с дверью, низкая, так что только на четвереньках и влезть. Снаружи замаскировали сеном. Внутри — плетёнка под головой и вода в кувшине. На второй день принесли тело Васи. Парашют у него, видно, не раскрылся. Или загорелся в воздухе. Китайцы молча кивали, что-то шептали между собой, потом унесли тело. Где и как похоронили — осталось неизвестно.

Саша пытался разрабатывать ногу — массировал, хрустел суставами, двигал пальцами. На второй день в его нору пролез китаец, осмотрел ногу, цокал языком, намазал какой-то вонючей гадостью и замотал тряпкой.

— Всё равно отрезать, а так сама отвалится, — перевёл для себя китайские причитания Хватов, баюкая жутко болящую и чешущуюся ногу.

Хозяин — пожилой китайский мужик с глухим голосом — показал жестами, что кругом ходят японские патрули. Так же, жестами, Хватов понял, что сообщение вроде бы ушло «туда», к своим. Оставалось только ждать.

Всё, что у него было из арсенала — ТТ с двумя обоймами и половина шоколадки. Вторую половину стрескали дети хозяина. Он пытался им показать, что, мол, вкусно. И не сразу, но они живо смолотили лакомство. Ну дети же. Ночью, в тишине, он слушал ветер, шумящий где-то над головой, жужжание комаров — и мечтал о том, чтобы снова услышать шум мотора. Родного, советского. Летящего за ним.

Май 1938 года. Небо где-то над китайской деревней где-то в пригороде Шанхая.

— Мудак! Куда тебя опять несёт! Рэмбо, бл***ть, недоделанный! — пробурчал про себя Лёха, вываливаясь в темноту с мешком в руках.

— Пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три… кольцо! — Рывок, и над головой белеет сумрачный купол. Лёха шлёпнулся прямо в блестящую гладь, которая при ближайшем рассмотрении оказалась вовсе не рисовым полем и не росой, а самым настоящим озером.

Плюх — и мир вокруг на секунду исчез. Вода захлестнула за шиворот, что-то холодное обвилось вокруг левого колена. Лёха задергался, забарахтался — но тут же, отплёвываясь, встал. Воды оказалось… по колено. Он тяжело выдохнул, собрал парашют, связав стропы косичкой, прижал к груди баул и, с достоинством неутонувшего героя, пошлёпал к берегу, иногда проваливаясь по пояс.

Его нашли китайцы — вездесущие, как и положено настоящим китайцам. Они вынырнули из тростника, закивали и засуетились.

Вход в убежище советского лётчика был устроен хитро — низкая, еле заметная щель под склоном, заваленная хворостом и сеном. В неё можно было влезть только на карачках. И только в том случае, если очень хотелось выжить.

Лёха протиснулся внутрь… и замер. Щелчок. Мягкий, но до боли знакомый.

У самого виска, едва не касаясь волос, водил дулом очень знакомый ТТ. Тот чуть дрожал. За ним — лихорадочные глаза, борода и полоска повязки на лбу.

— Бл***ть, не пальни сдуру! — произнёс Лёха тихо.

— Командир⁈.. — голос Хватова сорвался и перешёл в сип. — Ты как тут оказался?..

На утро Лёха потолковал с деревенским старостой на смеси ломаного китайского и универсального языка пальцев. Стороны поняли друг друга по-своему, но итог получился вполне удобоваримый. Через полчаса у главной хатки на площади остановился рикша — босоногий, жилистый, с лоснящимися от пота плечами и расписной нарядной коляской. За одну серебряную монетку.

Лёха, не церемонясь, закинул в коляску тощий мешок с вещами, потом потащил туда Хватова.

— Я не сяду. Командир! Я тебе серьёзно говорю, я не сяду. Это человек. Они же — эксплуататоры…

— Ты интеллигент вшивый, — с мрачным удовлетворением произнёс Лёха. — Я тебя тогда прямо тут пристрелю, гуманист. Белые люди здесь пешком даже в булочную не ходят! А у нас с тобой — автопробег до европейской миссии. Живо запрыгнул — и молчишь всю дорогу. У тебя, между прочим, лихорадка!

Май 1938 года. Где-то в пригороде Шанхая.

Гундзё Хусуяки — младший сержант японской армии — мрачно стоял у шлагбаума на самом глухом из всех въездов в Шанхай, глядя на убегающую вдаль дорогу, как кот на пустую миску. Хоть бы кто проехал! Обобрать бы подводу или повозку, хотя бы китаёзочку с корзиной общупать — тогда и не придётся разрываться между жандармской строгостью и личной выгодой.

А то стоял он тут уже полдня — ни взятки, ни подношения, ни даже выпить ничего не осталось.

А ведь выложил он целых восемьдесят иен, чтобы попасть с фронта в эту тихую синекуру. Говорили, что тут легко, комфортно, и кормёжка почти как в столовой для офицеров. А на деле — жара, скука и два раздолбая-солдата, такие же блатные, как он сам, только ещё более ленивые.

Шлагбаум скрипел, перекрывая въезд в оккупированный район Шанхая. Вокруг ни души — лишь медленно ползли тени от редких деревьев. И вдруг, наконец, вдали показалась коляска: чумазый рикша тащил на себе что-то, напоминающее кресло-качалку с кучей багажа.

Когда она добралась ближе, Хусуяки поднял руку, подозвал второго караульного и встал, загородив проезд.

— Документы! — рявкнул он на рикшу.

Тот закивал, как безумный и съёжился, как собака под дождём. Но в коляске сидели двое — два белых гайдзина в пробковых шлемах, как в кино про Африку. Один важно орал на каком-то варварском языке, размахивал бумагой и делал такие выражения лицом, будто сейчас назначит Хусуяки самым большим начальником.

Хусуяки подошёл, принял бумагу, взглянул на иероглифы: Токио… приказ… военный комендант Нанкина… и какая-то печать, от одного вида которой становилось как-то ссыкливо. Он почти научился читать и даже писать своё имя и пару проклятий, но тут… лучше не связываться.

— Бакэяроо, кэцу ни айситэ! — Прорычал старший гайдзин и ловко сунул ему серебряную монетку. Настроение Хусуяки скакнуло на два порядка вверх.

Он важно кивнул и сделал жест: «проезжайте», — а для порядка от души отвесил пендаль рикше, чтоб не забывал, кто тут хозяин.

Но вдруг второй белый, который всё это время лежал с закрытыми глазами, открыл их, зло прошипел что-то и вдруг наставил пистолет прямо в лицо Хусуяки.

— Яматэ! Яматэ! — закричал сержант, попятившись. Солдаты за его спиной судорожно начали стаскивать винтовки с плеча.

В этот момент у старшего гайдзина в руке появилась странная трубка, из которой дважды пукнуло — негромко, почти по-домашнему.

«Сейчас мы покажем этим белым, как надо воспитывать китайцев!» — мелькнула у него в голове последняя мысль.