Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки. Часть 2 (СИ) - Хренов Алексей - Страница 13

— Под вашими ногами, — подтвердил Орлов. — Мы как раз на неё и сели. Самолёты или машины по этой линии летают почти каждый день. А сейчас займемся починкой нашего аэроплана? Есть желающие поработать?

Утро продолжилось, как на репетиции пожара: беготня с вёдрами, воронками, насосами, тряпками и нехорошими словами, которые вычеркнули из словаря Даля, но которые оставались в обиходе всех советских механиков. Действующие лица разделились на зрителей и артистов: первые давали советы, вторые — матерились.

Лёха, как человек совестливый и музыкант по натуре, бросить летающих товарищей не мог и записался в артисты. Он носился между крыльями, качал, заливал, подавал. Бортмеханик ругался нехорошими словами в адрес аэродромных рабочих, пилот молча продувал какие-то трубки ручным насосом.

К полудню всё утихло. Сделав максимум из невозможного, команда расселась в тени фюзеляжа. Завтрак вышел — на зависть, не хуже столовой при облисполкоме: хлеб, яйца, лук, картошка и даже запечённая курица, заботливо завернутая в газету «Правда». Советские люди, не сговариваясь, достали по фляжечке и принялись обсуждать, кто, как и из чего готовит эликсиры здоровья в эпоху социализма.

Орлов, поправив лётную куртку, встал, поднял жестяную кружку и с видом командира, которому и в степи подчиняются и люди, и моторы, и произнёс:

— Так, товарищи, порядок питания — по пятьдесят грамм! Строго по норме! По два глоточка — для смазки внутренних механизмов и профилактики моральной устойчивости.

После обеда интеллигент в очках — тот самый, что ранним утром ревел как пароходная труба в первом рейсе на Читу — задумчиво направился к самолёту. Минут через несколько секунд выяснилось, что благородный позыв к уединению привёл его не куда-нибудь, а прямо в самолётный туалет. Там страдающая душа и был перехвачена бортмехаником Рысиным, человеком прямым, но воспитанным.

— Совсем ахренели, интеллигенция вшивая! — вежливо, но с чувством охарактризовал он происходящее. — Тут труба наружу свистит, прямиком вниз! Щас твои научные труды под фюзеляжем всей толпой нюхать будем!

Ры́син полез в ящик с инструментами и торжественно вручил мнущемуся интеллигенту небольшую сапёрную лопатку.

С тех пор, если кто-то замечал уныло бредущего за ближайшие валуны гражданина с лопатой, можно было с уверенностью сказать — процесс жизнедеятельности у товарища идёт своим плановым ходом, без сбоев и аварийных остановок.

Апрель 1938 года. Трасса Иркутск — Улан-Батор, 100 км от Улан-Батора.

Слив отстоя занял почти час. Когда всё промыли, продули и собрали обратно, Орлов расправил плечи и сказал:

— Ну что, товарищи советские инженеры, пролетариат, колхозного крестьянства не наблюдаю… и прослойка интеллигенции в наличии. Запускаемся! Сначала центральный, потом правый. Левый — по готовности.

Он сел в кабину и махнул рукой.

Бортмеханик достал из ящика длинный металлический инструмент — «кривой» стартер, до боли похожий на тот, каким дед Лёхи когда-то крутил свой «Москвич».

— Есть желающие заняться физической подготовкой? — весело спросил он, подмигнув.

Он вставил ручку сбоку в гнездо у двигателя и начал крутить — сперва размеренно, потом всё быстрее. В воздухе загудело, нарастая, будто внутри капота просыпался рой ос. Звук переходил в визг, тонкий и упругий, точно кто-то натягивал невидимую струну.

В какой-то момент бортмеханик, вытерев лоб рукавом, кивнул Лёхе: мол, твоя очередь. Лёха ухватился за ручку, принялся вращать, чувствуя, как где-то под обшивкой тяжелеет и набирает ярость невидимый маховик. Когда визг достиг вполне себе неприятной тональности, Орлов крикнул из кабины:

— Зажигание!

Бортач отогнал Лёху, наклонился, дёрнул за рычаг сцепления — и стартер взвыл. Мотор дёрнулся, фыркнул, чихнул, плюнул сизым дымом, словно старый курильщик, пёрнул и вдруг ровно заурчал, переходя на уверенные обороты. Винт закрутился, воздух у носа завибрировал.

Минут через пять гул трёх моторов наполнил степь.

Самолёт неохотно тронулся с места, словно сомневаясь, стоит ли вообще покидать тёплую землю, затем, набирая скорость, дико подпрыгивая, заскрипел, застонал, поднял за собой тучу пыли — и всё-таки вырвался в небо.

О сне не было и речи, и Лёха, воспользовавшись моментом, напросился к Орлову за второй штурвал.

Под крыльями медленно проплывал бурый, пересечённый оврагами и редкими зелёными пятнами пейзаж — степи и каменистые холмы, сквозь которые петляла пыльная дорога, ведущая к Улан-Батору.

Порулив минут двадцать и наигравшись с кренами, от которых у пассажиров сзади пару раз захватывало дух, Лёха передал управление обратно:

— Ну, так себе интерес, если честно.

Бортач ухмыльнулся, закурил и завёл разговор об Улан-Баторе — где лучше кормят, что купить и где остановиться. Про баню тоже не забыл упомянуть.

Через полчаса самолёт пошёл на снижение. Под ними показалась взлётная площадка у крошечного барачного посёлка: поле, два ангара и флагшток с красным полотнищем. На земле уже стояла группа советских военных инструкторов и местных в серых халатах. Самолёт мягко ткнулся шасси в землю, прокатился по пыли и замер. Дверь распахнулась, и советские командированные с воодушевлением принялись активно выпрыгивать из салона, резко припустив прочь с чувством глубокой признательности к окончанию такого познавательного перелёта.

— О! Смотри, Хренов! Тебе везёт! Китаёзы прилетели! — крикнул Орлов.

Около ангара стояла громадная туша ТБ-3, на борту которого ярко блестело нарисованное солнышко Гоминьдана.

Лёха подал лапы Орлову и Рысину, забросил на плечо баул с меховым комбинезоном и немудрёными пожитками и направился знакомиться с транспортом на следующую часть маршрута.

— Ни хао ма? — «Ты в порядке?» — сказал он с улыбкой.

Китайские лётчики радостно закивали в ответ.

— Хао, хао… мэйвэньти! — «Хорошо, хорошо, без проблем», — сказал один, широко улыбаясь.

Лёха усмехнулся, по интонации выходило что-то вроде: «Ну, может, и долетим… если ветер будет попутный и боги отвлекутся».

Глава 7

Тучи ходят хмуро

Апрель 1938 года. Приемная Сталина, Кремль, город Москва.

Надя с утра не находила себе места. Проснулась раньше будильника, оделась, потом переоделась — одно платье показалось слишком строгим, другое — слишком простым. В десятый раз проверила, на месте ли папка с материалами — и только потом позволила себе выдохнуть.

Дорога тянулась бесконечно долго. Наконец, после всех пересадок, Надя подошла к воротам Спасской башни.

На входе у неё проверили паспорт, сверили фамилию со списком, выдали аккуратный квадратик картона — пропуск — и, не поднимая глаз, махнули рукой:

— Проходите туда. Сейчас направо, затем прямо, налево перед зданием — и третья парадная. Там спросите.

Полчаса ожидания на мягком кожаном диване показались ей вечностью.

Когда дверь наконец распахнулась, Надя машинально встала. И вдруг — как от вспышки — все звуки вокруг будто пропали. На пороге кабинета, залитого мягким светом лампы, стоял он — человек, о котором писали газеты и которого видела вся страна. Она не очень помнила, как оказалась внутри.

Хозяин кабинета улыбнулся и произнёс:

— Расскажите о своей идее. В материалах всё хорошо аргументировано. И девиз прекрасный — «Юность — в пургу!».

Надя, волнуясь и сбиваясь на каждом втором слове, заговорила о Севере — о морозных ветрах, о морском пути, о полярниках, с которыми говорила, и которые ждали помощи, молодых рук, комсомольской энергии. Рассказывала горячо, с вдохновением, пока в конце не вырвалось с обидой:

— А мою статью печатать не хотят! Даже в родной «Комсомолке»! Редактор сказал, чтоб про гребищ писала!

— Про кого? — приподнял бровь Сталин.

— Про участниц соревнований по гребле, товарищ Сталин! — выпалила она. — Дайте ему указание напечатать!