Нелюбимая жена-попаданка для герцога (СИ) - Луна Кармен - Страница 23

— Миледи... — сказала она наконец. — Вы правда верите, что это сработает?

— Нет, Агнесса. Я знаю, что это сработает.

И карета тронулась в путь — тяжело, со скрипом, как древняя судьба, к которой наконец, пристроили нормальные плуги.

Площадь перед амбаром заполнилась людьми, как кружка — пивом в день ярмарки. Женщины с косынками, мужчины с мозолями, старики с ворчанием в глазах и подростки, которым было интересно всё, кроме того, что сейчас происходит. Я стояла на возведённой в спешке деревянной платформе, которую кое-кто назвал «помостом», а на деле — она больше походила на старую дверцу амбара, приподнятую на ящиках с солью. Василиус гордо восседал у моих ног, как пушистый хранитель слова. Агнесса нервно теребила край платка и шептала: "Миледи, пожалуйста, только не.. не как в прошлый раз..." Я не обратила внимания. В прошлый раз, напомню, я увольняла четверых слуг и требовала вынести из кухни крыс. Сегодня ставки были выше.

— Люди, мой народ! — начала я, громко, чётко, с тем голосом, от которого в приёмных замирали бабушки с тонометрами. — Денег нет. Зерна — нет.

Волшебников и дождевых духов — нет. Зато есть кое-что важнее.

Пауза. Поглядывания. Кто-то хмыкнул.

— У нас есть руки. Земля. И упрямство. — Я подняла голову выше. — Этого достаточно, чтобы выжить. Если мы начнём прямо сейчас.

Мужчина в сером куртке с выпирающим носом поднял руку, будто на собрании:

— А если засуха?

— А если дождь? — парировала я. — Мы не управляем погодой. Но если не посадим — не будет вообще ничего. Даже надежды.

— А если король опять пошлёт сборщика налогов? — выкрикнула женщина из толпы.

— Пусть приходит. Я покажу ему, где растёт редька, которую он получит. Вместе с вилами в подарок, — усмехнулась я.

Смех. Робкий, но был.

— А платить вы за это будете? — уже грубо спросил парень, худой и хмурый. —Или всё как всегда — барин приказывает, а мы пашем?

Я сошла с помоста. Медленно. Молчаливо. Подошла к нему. Протянула руку. Не ударить. Подать мотыгиную.

— Сколько тебе лет?

— Девятнадцать, — пробурчал он.

— Прекрасно. Ты здоров, сильный, у тебя мозоли от труда — и мозги, надеюсь, от матери. Работай со мной — и ты через год получишь зерно, одежду, и твою семью никто не тронет. Потому что я встану впереди. А если хочешь ждать — можешь ждать. Зимой. Без хлеба. Без дров. Без выбора.

Он не ответил. Но взгляд опустил.

Я обернулась к остальным. Теперь — громко, чётко, почти как во дворце:

— Я — не волшебница. Не святая. И не леди, что пришла покровительствовать, щелкая веером. Я такая же, как вы. Только с чуть большим количеством пергаментов и упорства. Я принесла семена. Инструменты. Ткань. Даже обувь кое-кому. Но я не могу посеять одна. Это наш урожай. Наш договор. Наша зима.

Староста, ветеран жизни, кряхтя, вышел вперёд. Посмотрел на меня. Потом на мотыгиную. Потом — на небо. Вздохнул.

— Ну что, бабоньки, мужики... Пашем?

Шорох. Движение. Люди начали переглядываться, бормотать. Женщина с младенцем первой шагнула вперёд. Потом двое стариков. Потом — остальные.

Медленно. Но уверенно. Как ледник. Или революция.

Я выдохнула. Василиус, недовольный, что речь закончилась без упоминания о котах, зевнул и устроился поудобнее.

Пахота начиналась. А вместе с ней — новая глава. И чёрт возьми, эта глава пахла землёй, потом, риском и... хлебом.

Если всё пойдёт по плану…

Я сидела за длинной скамьей, которая служила одновременно и столом, и тумбой и кафедрой. Передо мной — пергаменты, чернила, список имён, в котором уже десять раз капнула клякса прямо на фамилию старосты. Справа — корзина с мешочками семян, слева — сшитые Агнессой из занавесок куски ткани, которые мы нагло называли «рабочей одеждой». Народ подходил по одному, кто-то с благодарностью, кто-то — с хмурым «мы посмотрим, что из этого выйдет». Я записывала, выдавала, объясняла, кто на какой участок, кто с кем работает, и в какой день собираемся у реки рыть оросительный ров. Всё шло... почти идеально.

Как по медицинской карте после успешной операции.

— Следующий! — крикнула я бодро, поглаживая Василиуса, развалившегося на моих ногах с видом опытного советника, который терпит бардак ради фуршета.

И тут..

Крик.

Верещащий, разрывающий воздух, как плохо натянутый нерв:

— ЧУМАААААААААААА!

Я обернулась. Вбежала женщина. Босая. Платье рваное. Лицо — серое от ужаса.

Глаза — как у лошади, унюхавшей волка. Волосы — как метёлка, которой только что вытирали паникаду.

— В соседней деревне! — Она дышала, как после бега через всё королевство. —Люди мрут! Один за другим! Горят, бредят, сыпы Господи, спаси! ЧУМАААА!

У меня в животе неприятно сжалось. Как будто кто-то засунул туда снежный ком обмакнул в горчицу и треснул по печени. Народ застыл. Кто-то вскрикнул. Кто-то отшатнулся. Кто-то схватил ребёнка и прижал к себе.

Ия... выдохнула. Глубоко. До самой пятки. И встала.

— Так. Все молчать — голос вышел не громким, но таким, что даже Василиус поднял голову и перестал чесаться. — Как тебя зовут?

— Грета... — прохрипела она.

— Грета. Сколько заболевших?

— Восемь... уже девять... один помер сегодня.

— Симптомы?

— Лихорадка, слабость, сыпь... чёрные пятна на шее и... и…

— Всё ясно, — отрезала я и повернулась к толпе. — Так. Работы остановить. Те, кто уже получил участки — не уходить. Никому — никуда. Грета, пойдём, покажешь мне, где именно. Агнесса, неси аптекарский ящик. И, ради всего святого, возьми перчатки!

— Миледи, — задохнулась Агнесса, — это же... это же…

— Чума. Возможно. Или нет. Но паника — точно смертельна. А пока я жива — я работаю. Потому что если не я — то кто?

В толпе было гробовое молчание. Только один ребёнок чихнул. Кто-то подавился своим испугом. Кто-то перекрестился. А я, натянув перчатки, шагнула к карете.

— Василиус! — кот прыгнул ко мне на плечо с лёгким «мрр», в котором звучало нечто среднее между «ты вляпаешься» и «я с тобой».

И вот так, из герцогини с блокнотом, я снова стала... кем-то другим. Тем, кто лезет в самое пекло, когда все остальные бегут.

Потому что, видимо, такая у меня судьба: всегда стоять первой в очередь к беде.

И ещё делать ей клизму.

18.

Я не бежала. Бежать — это паника. А паника — роскошь, которую можно себе позволить только в одиночестве, а не когда за тобой смотрит весь замок, деревня и один наглый кот, сидящий в карете, будто контролёр за здоровьем госпожи.

Я накинула плотный шарф на лицо, закрутив его так, чтобы ни вдох, ни выдох не попал в воздух просто так. Бесполезно? Возможно. Но у меня не было выбора — у меня был только инстинкт. Медицинский. Проклятый. Въевшийся в кости. Тот самый, который шепчет: "Посмотри. Убедись. Спаси, если сможешь. Умри, если не получится".

Грета трясущимися руками распахнула низкую дверь дома. Я шагнула внутрь.

И... остановилась.

Запах. Первое, что ударило в нос даже сквозь шарф, — это он. Прелая солома, кислый пот, гной и сырость, перемешанные в симфонию ужаса. Место, где воздух сам по себе казался больным.

На лежанке — мальчик лет десяти. Грудь поднималась тяжело, судорожно, глаза были закатаны, губы потрескались. Лоб блестел от жара, а по шее и подмышкам —тёмные багрово-чёрные пятна, вздувшиеся и зловеще блестящие в полумраке.

Лимфоузлы. Огромные, как грецкие орехи. То самое.

Чума.

Я знала. Была надежда, что это просто тиф. Или очень злая ангина. Или даже краснуха с пневмонией, кто их тут разберёт без лабораторий.

Но это была она. Настоящая. Не чумная паника — а реальная, чёрная беспощадная гостья, которая в прежние века уносила города, как ураган листья.

Голова загудела. Воздуха не хватило. Я вцепилась в дверной косяк, чтобы не упасть.

— Миледи?! — Грета кинулась ко мне. — Вам плохо?

Да, мне было плохо. Не просто физически — морально. Потому что впервые за весь этот новый виток жизни я почувствовала себя бессильной. Ни антибиотиков, ни защитных костюмов, ни изоляционного бокса, ни даже обычного спирта.