Внимание! Мы ищем маму (СИ) - Лотос Милана - Страница 18

Пока мы накрывали на стол, я не выдержал:

– Насть, что за операция у Маши? Ты что-то узнала?

Она вздохнула и отвела меня чуть в сторону.

– Андрей, это врачебная тайна. Но... поскольку дело может касаться её дееспособности... – она понизила голос до шёпота. – Ей предстоит трансплантация печени. Цирроз. Уже последняя стадия. Без операции... – она не договорила, но я всё понял. – Игнатенко оплатил всё. И операцию, и поиск донора. Донор уже найден.

В ушах зазвенело. Цирроз. Пересадка печени. Всё встало на свои места – её измождённое лицо, дорогая палата. Это была не симуляция. Она действительно умирала.

– Она ничего не говорила, – пробормотал я, глядя в пол. – Ни разу. За все это время словом не обмолвилась, что она болеет.

– Может, не хотела тебя пугать или гордость? А быть может, просто не хотела жаловаться? – Настя пожала плечами. – Не знаю. Но теперь понимаешь его уверенность? После успешной пересадки, с лучшими врачами, с чистой историей болезни... Она предстанет перед судом здоровой женщиной, спасённой ценой невероятных усилий и средств. А ты... – она не стала договаривать.

Это был сокрушительный удар.

Все её прошлые грехи вот-вот могли быть смыты дорогостоящим лечением и историей о чудесном спасении.

Ужин прошёл почти молча. Дети болтали, Настя улыбалась им, подкладывала добавку, но в её глазах я видел то же напряжение, что и у себя внутри. Она понимала всё.

После ужина я уложил Тёму спать. Степа уговорил нас посмотреть “ещё один мультик”. “Ну последний, пап. Ну, пожалуйста.”

Мы втроем устроились на диване.

Я сел в центре, Степа пристроился с одной стороны, Настя – с другой. Я включил какой-то яркий, шумный мультфильм про говорящих тачек.

Я смотрел на экран, но не видел его. Перед глазами стояло самодовольное лицо Игнатенко. Он покупал не просто здоровье для Маши. Он покупал себе козырную карту в суде. Шанс вырвать у меня детей. Одного я не понимал, зачем ему это нужно?

Вдруг я почувствовал, как вес на моём плече изменился. Степа, клевавший носом, окончательно сдался и сполз на подушку. А с другой стороны... ко мне медленно, почти невесомо, склонилась Настя. Сначала это был просто лёгкий наклон, потом её голова коснулась моего плеча. Я замер, боясь пошевелиться. Через несколько минут её дыхание стало ровным и глубоким. Она уснула.

Я сидел, застыв, чувствуя тепло её щеки через тонкую ткань моей рубашки, вдыхая лёгкий запах её шампуня – что-то цветочное, ненавязчивое. Одна её рука бессильно лежала на моей груди.

Вся ярость, всё напряжение постепенно отступали, сменяясь странным, щемящим спокойствием. В тишине квартиры, под завывания мультяшных моторов и мерное дыхание двух спящих людей, война с Игнатенко казалась какой-то далёкой, абсурдной игрой.

Я осторожно, чтобы не разбудить её, наклонился, взял с полки плед и накрыл им её и Степку. Настя что-то прошептала во сне, её пальцы непроизвольно сжали складку моей рубашки, но она не проснулась.

Я сидел и смотрел на неё. На эту хрупкую, но невероятно сильную женщину, которая снова пришла мне на помощь. Не с пустыми словами, а с супом, с заботой, с тихим, безмолвным участием.

Я буду бороться, – понял я. – Не только потому, что дети – мои. Но и потому, что я теперь борюсь и за это. За это тихое вечернее спокойствие. За право приходить домой, где тебя ждут. За это приятную тяжесть на плече.

Я приглушил свет телевизора и откинул голову на спинку дивана, решив подождать, пока она проснётся. Чтобы она, открыв глаза, поняла, что она здесь не одна. Что её сон кто-то охраняет.

И в этой тишине я вдруг осознал всю глубину ловушки. Игнатенко был не просто противником. Он был хирургом, собирающимся вырезать самое дорогое из моей жизни. И его скальпелем была... моя бывшая жена.

25.

Мне казалось, что я спал окруженный теплом и любовью, и просыпаться мне совсем не хотелось. Вот совсем. Так давно этого не было, что сейчас, казалось нереальным.

Но всему приходит конец…

… мы проснулись от резкого, пронзительного плача. Не просто хныканья, а испуганного, болезненного вопля, от которого кровь стынет в жилах. Он доносился из детской.

Я резко вскочил, сбросив с себя остатки сна. Настя, мгновенно проснувшись, тоже метнулась за мной. Степа на диване испуганно сел, протирая глаза.

В детской Тёма лежал в своей кроватке, весь горел. Его маленькое тельце пылало жаром, щёки были алыми, а дыхание – частым и прерывистым. Он плакал, но плакал слабо, будто на это не было сил.

– Бублик, малыш, что с тобой? – я приложил ладонь к его лбу и тут же отдернул. Температура была запредельной. Так, мне казалось.

Настя, уже с градусником в руках, мягко, но уверенно отодвинула меня.

– Дай-ка я. – Её движения были быстрыми и профессиональными. Она измерила температуру, заглянула ему в горло, пощупала лимфоузлы. Её лицо стало серьёзным. – Сорок. Ангина, похоже. Или что-то серьёзное. Нужно в больницу. Сейчас.

Слово «больница» повисло в воздухе тяжёлым, зловещим колоколом. Та самая больница, где лежала их мать.

Полчаса спустя я, с пылающим комочком на руках, влетел в приёмное отделение детского стационара. Настя шла рядом, держа за руку испуганного Степку. Её присутствие и её белый халат творили чудеса – нас миновали все очереди, и через несколько минут Тёму уже осматривала дежурный педиатр, друг Насти.

Диагноз подтвердился – гнойная ангина, осложнённая высокой температурой. Малыша срочно положили в палату, назначили капельницу. Я сидел на краешке кровати, держа его горячую ручку в своей, и чувствовал себя абсолютно беспомощным. Все эти битвы с Игнатенко, все угрозы – всё померкло перед тем, как мой малыш слабо стонал в полудреме. Да, это был мой малыш, и сейчас я это чувствовал всем сердцем.

Настя устроила Степу в ординаторской с планшетом и, убедившись, что с Тёмой всё более-менее стабилизировалось, пошла по своим делам, пообещав зайти позже.

И вот, спустя пару часов, когда Тёма, наконец, уснул, а я, измождённый, закрыл глаза, скрип открывающейся двери заставил меня вздрогнуть.

Я обернулся, ожидая увидеть Настю или медсестру.

В дверях стояла она.

Маша.

Моя бывшая жена и мать моих детей.

Она была бледной, ещё более худой, чем вчера, в больничном халате, наброшенном на плечи. Но в её глазах горел странный, лихорадочный огонь.

Она стояла, держась за косяк, и смотрела на Тёму с таким жадным, таким болезненным выражением, что у меня перехватило дыхание.

– Что ты здесь делаешь? – встал я, преграждая ей путь к кровати. Голос прозвучал хрипло и устало.

– Мне сказали… что мой сын… здесь, – прошептала она, не отрывая взгляда от Тёмы. – Что он заболел. Я не могла не прийти.

– Он не твой сын, – жёстко сказал я, чувствуя, как по спине бегут мурашки. – Ты сама от него отказалась. Уходи.

– Он мой сын! – её шёпот внезапно сорвался на крик, и она сделала шаг вперёд. – Я его родила! Я носила под сердцем! - ударила в район живота, - А ты… ты даже не знал о его существовании. Ты не имеешь права меня останавливать. Уйди с дороги!

Тёма, испуганный криком, заворочался и тихо захныкал. Это её остановило. Она замерла, и её лицо исказилось от боли.

– Тёмочка… – её голос снова стал шёпотом, дрожащим и надтреснутым. – Милый мой… Мама здесь…

Она потянулась к нему, и в этот момент я увидел не расчётливую интриганку, не жертву обстоятельств, а просто мать. Измученную, больную, отчаявшуюся мать, которая видит своего больного ребёнка и не может его обнять.

И в этот самый миг дверь снова открылась. В палату вошла Настя. Она застыла на пороге, оценивая ситуацию. Её взгляд скользнул по мне, по плачущему Тёме, и остановился на Маше.

– Мария, – сказала Настя тихо, но твёрдо. – Тебе нельзя здесь быть. Ты сама на строгом постельном режиме. Твоему иммунитету сейчас противопоказаны любые инфекции. И ты пугаешь ребёнка.

Маша медленно повернула голову к Насте. И в её глазах болезненная тоска сменилась ледяной ненавистью.