Серийный убийца: портрет в интерьере (СИ) - Люксембург Александр Михайлович - Страница 21

Иное дело — фантазирующий индивид. Ему спешить некуда, он сам себе хозяин. И когда он все же не доводит свою фантазию до логического конца, то, скорее всего, чувствует желание тут же вернуться обратно, — на миг, два, три, чтобы добавить какие-то новые штрихи и испытать, соответственно, еще более впечатляющие переживания.

Существует, очевидно, множество людей, которые способны десятилетиями проигрывать в своем воображении самые страшные кровавые действа, не переходя к их практической реализации. Из них никогда не сформируются серийные убийцы, действующие под влиянием сексуальной мотивации. Но если человеку хочется реализовать подобную фантазию, если желание это начинает изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц крепнуть и нарастать, то рано или поздно наступает момент, когда сдерживаться далее почти невозможно.

Тут-то и надо переступить черту. И это весьма непросто, так как человек бессознательно ощущает необратимость подобного шага. Пока ты убиваешь, режешь, насилуешь, кромсаешь человеческие тела в своем воображении, это твоя тайна, и ты никого не впускаешь в свой персональный кинозал, в мир сокровенных устрашающих грез. Но когда тайное становится явным, когда сокровенное трансформируется в откровенное, ты бросаешь вызов миру, и впредь тебе придётся страшиться этого мира, жить в страхе, ожидая возмездия, потому что и серийный убийца, если он вменяем, если осознает, что творит, знает, что его привычки и сладострастные позывы несовместимы с принятыми в обществе нормами.

Как бы разочаровывающе прозаична ни была реализация фантазии в сопоставлении с её многокрасочной умозрительной версией, она все же действеннее, и вкусившему её обратного пути уже нет. Вместо того, чтобы перебирать в уме возможные варианты более изощренных и извращенных действий, маньяк должен теперь уже убивать вновь и вновь, пытаясь в следующий раз в чем-то-превзойти результат предшествующего и столь же постоянно убеждаясь, что стремление к совершенству отнюдь не адекватно его достижению.

Пока же можно, пожалуй, констатировать следующее: пьяница П., случайно подвернувшийся под руку Муханкину, был совсем не тем вожделенным объектом, который месяцами фигурировал в его грезах, а удар отверткой в живот оказался слишком стремительным и поспешным, чтобы испытать от него значительное наслаждение. Все основное по-прежнему маячило впереди.

Глава 4

Между двух эпох

Потрясение, испытанное Муханкиным в парке, стало водоразделом в его жизни. Много пережил он и перечувствовал в ту ночь, а утром…

На другой день утром я пошёл на место преступления, нашёл свою отвертку.

Кто-то сразу же подумает о предусмотрительности преступника, хладнокровно отыскавшего и унесшего с места события орудие преступления. Но не забудем и о другом: о тех импульсах, которые подталкивали Муханкина вернуться туда, где реализовалась его фантазия, и о тех видениях, которые мелькали перед его глазами, когда он повторно, в ритме замедленной съемки, вновь переживал недавний, но уже ушедший в историю интригующий эпизод.

До 7 марта 1979 года я продолжал работать, но на людях не показывался. Моя девушка, с которой я, можно сказать, сожительствовал, заподозрила что-то неладное в общении и моем поведении. Попыталась узнать, что со мной происходит, но я ей не признался.

7 марта день выдался хороша, морозный. Утром, как и во все рабочие дни, я в конторе оформил документы на получение муки для Цимлянского хлебокомбината на Волгодонском элеваторе. Съездили на элеватор, мои грузчики загрузили пару машин, и мы поехали назад в Цимлянск на комбинат. Все ладилось, работа спорилась, погода шептала о перемене к весне, теплу и обновлению жизни, а у меня внутри души тяжко и сердце поднывает, мысли всякие дурные, случай в парке из головы не выходит и не глушится.

Подъезжаем к Цимлянскому подъему, на повороте в город пост ГАИ. Я в головной машине. Впереди вижу волгодонские милицейские «Жигули», стоящие на взводе. Милиционеры выходят из «Жигулей», что-то говорят друг другу и знаками показывают в мою сторону. Гаишник выходит на дорогу и постукивает по сапогу полосатой палочкой. Милиционеры занимают каждый свое место, как в бою, что было видно и непосвященному. Я вижу все это и нервничаю. Шофер замечает мою нервозность. Спрашивает меня, что я так засуетился. Я не отвечаю на вопрос. Тяжело груженная машина поднимается медленно на подъем, а мне кажется, что она летит. И вот гаишник поднимает свой жезл, машина тормозит около милицейских «Жигулей», один из милиционеров вспрыгивает на подножку с моей стороны, открывает дверцу, и я опомниться не успел, как почувствовал лицом придорожную гальку и за спиной заныли в туго зажатых наручниках мои руки. Я хотел что-то сказать и приподнял голову, и в тот же момент поймал лицом чей-то ботинок, и, пока перед глазами шли круги и блестки, я как-то оказался в «Жигулях», и они на полной скорости мчались в сторону Волгодонска. Мне кто-то что-то говорил, а я смотрел и ничего не видел и не слышал, голова гудела и звенела. Перед ГЭС свернули вниз в рощу, к Дону.

Вытащили меня из «Жигулей», повели к вербе и над головой пристегнули наручники к одной из веток. Немного побуцкали меня, ничего не говоря по существу, и еще с расстановочной пару раз. В промежутках милиционеры любовались красотой разлива у ГЭС и природой, как будто все хорошо и все правильно и так и надо, все, значит, сходится. Потом дали мне умыться в ручье, рядом протекающем, и спросили: «Будешь говорить правду?» Я сказал: «Конечно, буду говорить все, что было, и, если нужно, что и не было. Какая, — говорю, — радушная встреча, дорогие мои. С самого детства только об этом и мечтаю, особенно о том, чтобы новые КПЗ и ИВС обжить, а то непорядок какой-то: в старом сидел и в новом грех не посидеть под неусыпным надзором».

Смотрят на меня граждане милиционеры, и душа у них радуется, на лицах появляются улыбки. «Вот, — говорят, — сразу достали взаимопонимания. Теперь вперед, скоро обед, а то как же такой сговорчивый без обеда останется, хоть на законное довольствие тебя, разлюбезный наш соловей, только завтра поставят».

Ну что, уважаемые читатели? Вы еще сомневаетесь в потенциальных литературных дарованиях нашего «мемуариста»? Бросается в глаза особый «литературный» привкус всего эпизода ареста. Муханкин, безусловно, переосмысливает его, стремясь добиться определённого эстетического эффекта, ему удается соединить два, казалось бы, плохо сочетающихся, подхода: психологический и комический. Не будем воспринимать его описание буквально: стремление воздействовать на своего читателя, конечно же, побуждает «мемуариста» отходить в деталях от фактов. И все же одно очевидно. Ожидание ареста, ощущение его неизбежности, психологическое напряжение, с ним связанное, оставили очень глубокий отпечаток в памяти Муханкина. Настолько глубокий, что этот фрагмент он писал с заметным подъемом. Он даже почти не нуждался (в отличие от других, с ним соседствующих) в редактуре, столь тщательно работал наш повествователь над каждым словом. Немало, наверное, размышлял он впоследствии об этом, и, возможно, снова и снова приходил к выводу, что впредь надо быть как можно осторожнее, чтобы никогда больше не повторилась эта страшная процедура задержания.

Но она, конечно же, повторилась.

Привезли меня в новую милицию, где в коридоре я встретился со своим подельником Гусевым, который твердо шёл к выходу из горотдела. Выпустили под расписку его. Вдруг он увидел меня с подбитой физией в окружении вооруженных бравых парней, так сказать стражей закона, где «наша служба и опасна, и трудна». Сразу Гусь в лице изменился и походка его помягчела. Он успел сказать, что меня не сдавал, только сказал, во что я был одет, где работаю и какая у меня кличка.

Взяли Гуся не за то преступление, за которое нас посадили, а из-за незначительного дельца. Парни из одного района города с другими в ДК «Юность» повздорили, и их, как блох, наловили прямо в зале ДК и в милицию отвезли всю толпу. Подошла его очередь ответ держать за дебош — «хулиганку», а он с перепуга выложил про это дело и про всех нас пятерых. Тогда опера ему по боку поддали, и он снова стал про дело это чесать. А в кабинет случайно зашёл следователь, который выезжал по нашему делу, и опера ему, видать, сказали, что ничего толкового от этого типа не добьешься, рассказывает тут басни, небылицы, что он в парке не резал кого-то, не грабил, может, у него с головой не того. Решили вот, говорят, отпустить его. А следователь говорит им: «А ну-ка, ну-ка, что он там про парк говорит? А то у меня дело висит в воздухе, а потерпевший говорит, что ничего не помнит».