Серийный убийца: портрет в интерьере (СИ) - Люксембург Александр Михайлович - Страница 15

Впрочем, о феномене серийного убийцы речь еще впереди.

Глава 3

Вкус первой крови

Итак, свобода. Для кого-то желанная, необходимая, дающая, наконец, возможность ощутить вкус к жизни и, отринув кошмар спецшкольного ада, попытаться реализовать себя. А для кого-то, напротив, обескураживающая, ибо вне замкнутого, охраняемого исправительно трудового учреждения приходится уже испытать всю ответственность выбора, что и само по себе непросто, а в случае Владимира Муханкина было осложнено началом формирования подспудных, не дающих покоя пристрастий.

Многого из пережитого, конечно, не описать, с чем встретился я, что увидел своими глазами на свободе и с чем столкнулся. Я был дикарь, деградировавший и не знавший, как жить в новом для меня мире. И что мне делать, и как мне быть, я тоже не знал, и чувствовал, что не смогу жить как все, и это меня угнетало. Я ненавидел себя и окружающих и больше старался быть один. Жизнь я подымал по-своему и большей частью тем, 12-13-летним, умом и немного — 16-летним.

Я с месяц, может быть, погостил у бабушки, как вдруг однажды на улице меня ловит участковый, хватает за шиворот и тащит в сельсовет. Там (и по дороге) дал мне по бокам и объяснил, чтобы я в тот же день исчез из колхоза. Ты, говорит, должен находиться не здесь, а в городе Волгодонске и стоять давно на учете в милиции. В тот же день случайно в колхоз приехал отчим на машине, и вместе с ним я отправился в Волгодонск.

И вот я становлюсь на учет, а в горотделе для профилактики меня побили не сильно, но чувствительно. Объяснили, конечно, как мне жить и что я могу делать, а что нет, и где мне быть и до скольки, а где нет». За провинность, сказали, будут наказывать, а это значило, что будут долго и больно бить и пожаловаться будет некуда.

И что бесило: ведь ни один человек из начальства по-мужски не поговорил и не спросил, как я, что я, может, чем помочь, как лучше подойти к какому-нибудь сложившемуся вопросу, что в душе и сердце у меня и т. д. И чем меньше начальничек по званию, тем злее и гадостнее. И о какой человечности можно было говорить, если вокруг да около шакалы и твари позорные. Я для них был гадом, а для меня они были хуже гадов. Я до сих пор вижу в людях, не говоря о тех, кто стоит вроде бы на страже закона, те же крысиные повадки и всю гадостность, гниль, неумение выслушать и понять правильно человека. Они не имеют сострадания и не способны откликнуться с искренним сердцем на боль и беду ближнего. А если кто-то откликается, то вроде как глядя со своей колокольни: пусть де увидят, что они на копейку добра сделали, а эта копейка раздута чуть ли не на червонец.

Трудно, конечно, видеть в нашем обществе оплот гуманизма. О его жестокости и аморальности написано уже немало, и тут непросто что-нибудь прибавить. Воспитание адом, пройденное Муханкивым, также едва ли способствовало приобщению его к нормальной жизни. И все же, хотя он, в силу особенностей своего внутреннего устройства, неизменно стремится переложить ответственность на других, заметны вполне обозначившиеся крайности его воинственной асоциальной позиции. Даже подбор слов более чем красноречив: «шакалы», «твари позорные», «гады»… «С волками жить — по-волчьи выть» — к такому выводу явно подводит нас любящий пословицы, поговорки и клише рассказчик.

Но не только безразличие дальних, но и незаинтересованность близких людей отмечена в «Мемуарах» Муханкина.

Живя у матери, я понял, что для неё и отчима я как лапка в колесе. Они жили своей жизнью, я их не понимал, да и не старался понимать. И, конечно, частенько находила коса на камень в семье, и я был крайним. Жили не тужили, и вдруг я опять появился среди них. Я это понимал, отчего мне еще хуже становилось и иногда кусок хлеба в горло не лез. Масса упреков, начиная от одежды и кончая куском хлеба, который они заработали, а от меня ни толку, ни пользы нет.

А ведь только я начинал жизнь. Неужели мне и в 16 лет не хотелось видеть и почувствовать добро, любовь, ласку, искренность уважение, внимание! И, конечно, было такое, что я им стал открыто говорить, что не дай Бог только дотронутся или кинутся на меня, буду бить, и святого мне никто не прививал с детства. И частенько я им говорил, что я мразь конченая, без флага и родины, без отца и матери.

Первой нарвалась на меня мать. Мы жили тогда, в 1976 году, с подселением, и вот кинулась ома на меня с кулаками и успела ударить по лицу. Тут я её схватит за кисти рук и хотел оторвать руки по самые плечи, но услышал в своих руках хруст её кистей, сжатых в кулаки, отпустил их и оттолкнул её так от себя, что она собой открыла дверь в коридор и полетела на стенку, а от стены упала на пол. Состояние у меня было неописуемое, но мне было плохо и больно за неё и за то, что я на неё поднял руку. А ведь о матери-женщине столько святого сказано древними, и еще после нас женщину-мать будут воспевать и обожествлять!

Отвлечемся от риторики последнего абзаца, явно не отражающего в полной мере позицию ‘мемуариста’, и вдумаемся в ситуацию. Разумеется, мы не можем её перепроверить, но в данном случае в правдивости, достоверности основных деталей сомневаться не приходится. Сколько случаев такого рода приходится постоянно наблюдать вокруг себя… Иной раз, занимаясь чем-нибудь в своей стандартной квартирке многоэтажного дома, мы слышим вдруг из-за стены невидимой аналогичной квартиры истерические женские крики, слышим, как чья-то мать, ненавидящая свое нежеланное дитя, поносит его последними словами, именует «сволочью», «гадиной», «недоумком», «дерьмом собачьим», а то и похуже. Впав в ярость, эта женщина обрушивает на маленького мальчика или девочку все ресурсы нецензурной лексики русского языка. Страдая ярко выраженным неврозом и истерией, она вымещает на безответном и неспособном возразить существ, всю ту ненависть, которая накопилась у неё к окружающему миру, всю ту неудовлетворенность, которая аккумулировалась в её психике годами.

Ей хочется выразить в этой брани ненависть к собственной матери, которая била и истязала её годами, отыгрываясь за собственные комплексы и выплескивая неизрасходованные ресурсы сексуальной энергии, подпитывающей агрессию (ведь её бросил очередной любовник, после чего она осталась один на один с нелюбимой дочерью). Она мстит собственному мужу, которого когда-то шантажом заставила жениться на себе, грозясь выброситься в окно. Тогда он сдался, опасаясь, что скандал может плохо сказаться на его карьере, но прошло время, страх перед неприятностями притупился, и, хотя муж формально существует, живет он в основном далеко (и своей собственной жизнью), ограничиваясь относительно небольшим денежным воспомоществованием, и в постель его не заманить чаще раза в полгода. Да и в этом нет особого смысла, потому что женщина эта практически лишена способности что-либо ощущать, она фригидна, и, быть может, только опытный психоаналитик смог бы скорректировать её сексуальное поведение. Но этого никогда не произойдет: хотя бы потому, что в силу неадекватного состояния психики и недостаточной образованности женщина даже не понимает, в чем корень её проблем.

Она обрушивается на ребенка как бы за троих, потому что не только вымещает на нем злобу и ненависть к собственной матери и мужчине, не приобщившему её к чувственным радостям, — она ненавидит и его самого: за то, что он здесь, постоянно, всегда, за то, что он живое напоминание о всех тех неудачах, которые выпали на её долю.

Сперва женщина только кричит, но истерические вопли и матерная брань не дают, не обеспечивают настоящей, глубинной разрядки, потому что слишком уж колоссальны неизрасходованные ресурсы агрессии. И от психологического террора происходит стремительный переход к террору физическому — к тумакам, пощечинам и даже жестокому избиению. Она чувствует себя в своем праве: она мать, она родила этого ребенка, он в её власти, и пусть кто-нибудь только посмеет что-то сказать!