Фолкнер - Шелли Мэри Уолстонкрафт - Страница 14

— Тебе тоже нужна помощь, — сказала Элизабет. — Ты ушибся, рука болит!

— Ерунда, — ответил мальчик. — Главное — убедиться, что я не угробил эту бедолагу, а сам я почти не пострадал.

Элизабет сомневалась. Лошадь осторожно отвели в конюшню и обработали рану, после чего Элизабет послала слугу за хирургом, так как была уверена, что незнакомец сломал руку. Она оказалась почти права: он вывихнул кисть. «Лучше бы я сломал шею», — пробормотал он, протягивая руку врачу; но во время болезненных манипуляций даже не поморщился; казалось, куда больше неудобства ему причиняло то, что все на него смотрели и задавали вопросы. Его манера держаться, смягчившаяся, пока он ухаживал за лошадью, вновь стала отталкивающей; он напоминал юного дикаря, окруженного врагами, которых он подозревает, но все же не хочет атаковать. Когда руку забинтовали, а лошадь передали заботам конюха, мальчик собрался уйти; его благодарность скорее казалась упреком за навязанный ему долг, и тут мисс Джервис воскликнула:

— Простите, если я ошиблась, но вы же юный мастер Невилл?

Фолкнер вздрогнул, будто увидел змею, выползшую перед ним на дорогу, а мальчик покраснел до самых корней волос и взглянул на мисс Джервис с яростью.

— Да, меня зовут Невилл.

— Так я и думала! — ответила гувернантка. — Я встречала вас у леди Гленфелл. Как поживает ваш отец, сэр Бойвилл?

Но мальчик не ответил; метнув на мисс Джервис гневный взгляд, он бросился бежать.

— Бедняга, — проговорила мисс Джервис, — совсем одичал. Очень грустная история. О его матери, миссис Невилл, одно время ходило много слухов; она его покинула, а отец его ненавидит. Юноша чуть не обезумел от жестокости и равнодушия.

— Отец, вам дурно? — воскликнула Элизабет.

Фолкнер весь посерел, но усилием воли взял себя в руки, ответил, что с ним все в порядке, и вышел из комнаты, а через несколько минут — из дома; ступив на самую уединенную тропку, он зашагал быстро, словно желая спастись от самого себя. Это было невыносимо: ее сын предстал перед ним — призрак, явившийся довести его до безумия! Ее сын, которого она любила с невыразимой страстью, лишился рассудка от чужого равнодушия и злобы! Нет, рассудка он не лишился — его речь свидетельствовала об остром интеллекте, — но наблюдать за страданиями юноши было невыносимо. Внешне он был самим воплощением красоты и изящества, и его ум, казалось, был столь же безупречным; благодаря развитой интуиции и восприимчивости он живо реагировал на любые стимулы; но все эти качества развились в нем в результате пережитого горя и несправедливости и обернулись презрением, подозрительностью и жгучей ненавистью к обидчикам, а такими его болезненная чувствительность делала всех, кто обращался к нему по имени или смел к нему приблизиться. Фолкнер знал, что он сам — причина этого зла. Будь мать мальчика жива, его жизнь сложилась бы совсем иначе. Эта ласковая, одаренная и кроткая женщина посвятила бы всю себя его счастью и воспитанию. Ни одна мать с ней не сравнилась бы, ни одна женщина не обладала таким набором талантов и добродетелей. Фолкнер прекрасно знал, с какой любовью она растила дитя, как была ему предана; ее тон и взгляды, уже полузабытые, вновь всколыхнулись в памяти при виде бедного мальчика, такого одинокого и несчастного из-за своей дикости. Бессмысленно проклинать и презирать его отца — ведь мальчика никогда не препоручили бы его заботам, будь его мать жива, и отец бы его не возненавидел. Все эти мысли роились в уме Фолкнера и пробудили боль, которую время отчасти притупило. Он снова преисполнился горького презрения и ненависти к себе и ощутил иррациональный страх при мысли, что снова встретит мальчика, в чьих глазах, столь похожих на ее, по его вине померкло счастье и воцарилась вечная печаль. Он шел по тропе, углубляясь в густой кустарник и карабкаясь по крутым склонам, чтобы довести тело до изнеможения и тем самым обмануть больную душу.

К ночи он не вернулся домой. Элизабет тревожилась, пока не убедилась, что он наконец пришел и закрылся у себя.

У Фолкнера был обычай каждое утро сразу после рассвета выезжать с дочерью на верховую прогулку. Утром Элизабет оделась, все еще думая о красивом мальчике; увидев его бережное обращение с лошадью и готовность стойко переносить боль, она прониклась к нему еще большим интересом. Она не сомневалась, что, раз начавшись, их знакомство продолжится и доброта ее отца поможет мальчику преодолеть дикарскую робость. Она с восторгом представляла, как облегчит его печали, завоюет его доверие нежной привязанностью и научит его быть счастливым. Внезапно ее внимание привлек стук копыт; она выглянула в окно и увидела Фолкнера, который быстро уезжал на лошади. А через несколько минут нашла оставленную им записку. В ней говорилось:

Прочитав записку, Элизабет ощутила страшное разочарование. Впервые ее мечты были направлены на кого-то не из ближайшего окружения! В записке не было ни слова о юном Невилле, никакой надежды, что они вернутся. На миг ее захлестнули эмоции; она помрачнела. Снова перечитала записку — ее недовольство лишь усилилось, — но, перевернув листок, обнаружила постскриптум. «Прости меня, — говорилось в нем, — что вчера мы не увиделись; я занемог и по-прежнему плохо себя чувствую».

Эти слова вмиг придали ее мыслям новое направление: девочка забеспокоилась, что отец болен, а ее нет рядом; затем она вернулась к началу записки. «Вчера я получил известия…» — не иначе как дурные, раз в результате он занемог; она вспомнила о его страданиях, перестала думать о несчастном мальчике и, поспешив к мисс Джервис, стала умолять ее скорее отправиться в путь. После этого она навестила лошадь Невилла; та хорошо себя чувствовала, и Элизабет велела осторожно и не спеша отвести ее в конюшню сэра Бойвилла.

Так велико было ее нетерпение, что к полудню они сели в карету и через несколько часов прибыли в Майнц, где ждал их Фолкнер. Элизабет взглянула на него с тревогой; он выглядел совсем другим человеком, смотрел затравленно, как дикий зверь, а вид его свидетельствовал о бессонной ночи и душевной борьбе, колебавшей сами основы его существа.

— Дорогой папа, ты заболел! — воскликнула она. — Ты узнал новость, которая сильно тебя расстроила.

— Да, — ответил Фолкнер, — но не думай об этом; потрясение скоро пройдет, и все будет как раньше. Ни о чем не спрашивай; мы должны немедленно вернуться в Англию.

В Англию! Впервые они слышали, чтобы Фолкнер говорил об Англии; на лице мисс Джервис почти отобразилось изумление, и она определенно обрадовалась. А Элизабет при мысли о возвращении на давно покинутую и почти позабытую родину не просто разволновалась, а пришла в крайне возбужденное состояние, ведь само это слово — «Англия» — несло в себе столько ассоциаций. Поселятся ли они там навсегда? Съездят ли в Треби? Что будет дальше? Отец просил ее ни о чем не спрашивать, и она повиновалась, но мысли никак не могли успокоиться. Потом она вспомнила, что Невилл тоже англичанин, понадеялась, что они встретятся, и снова стала мечтать, как поможет ему.

Глава VIII

Если мои наблюдения верны, человеческое сердце — а точнее, сердце мужчины — подвержено страстям скачкообразно. Здесь уместно провести аналогию с законами, регулирующими природу: стихия спит спокойно, но уже через миг бушует под ударами яростного ветра. В последнее время Фолкнер достиг состояния, близкого к равновесию. Он чаще бывал в бодром настроении, живо интересовался повседневной жизнью и разговаривал на любые темы, поднимавшиеся в его присутствии. Однако теперь все это исчезло. Угрюмость омрачила его лоб; он стал невнимателен даже к Элизабет, сидел, ссутулившись, в карете и смотрел в пустоту, пав жертвой своих мыслей, каждая из которых была способна ранить.