Слуга Государев. Тетралогия (СИ) - Старый Денис - Страница 16

Стрелецкая Слобода

11 мая 1682 года

Солнце уже намекало, что вот-вот уйдет на покой. Я понимал, что нельзя оставлять на завтра то, что обязан сделать сегодня. Уже прочувствовал, что жизнь в этом времени — тягучая, как кисель, медлительная, степенная. Того гляди — затянет такая трясина, сам стану этакою черепахой. Но завтра последствия всего того, что происходило в полку, должны быть ясны. Так что оттягивать свой поход в Кремль нельзя.

Вот только как туда проникнуть? Вот задача, помочь решить которую не могут стрельцы.

— Один я пойду, батюшка! — сказал я, когда была на руках уже челобитная к царю Петру Алексеевичу.

— Не пущу! — пробасил Иван Данилович Стрельчин.

Я устало оперся локтями на массивный дубовый стол. Посмотрел прямо в глаза своему родителю.

— Кожный муж в ответе за все те словеса, что сказаны им. Я взбаламутил умы стрельцов, мне за всё и ответ держать! — решительно, насколько позволила усталость, сказал я.

— Так-то оно так… Да токмо сына свого ты ещё не родил. Негоже отроком гинуть. Кто же тогда дело моё продолжит? Воно, мастеровой Вяткин заказ мне посулил на пищали… На сто рублев… — сетовал отец.

Пока челобитная переписывалась в трёх экземплярах, на чём я настоял, у нас было с отцом время поговорить. Отпустили уже от стола с чернилами и бумагами стрелецких старшин. Они пошли рассказывать стрельцам итоги разговоров и о том, что написали в челобитной. Так что пора…

— Не кручинься, батюшка, Бог не выдаст, свинья не съест!

— И где токмо набрался мудростей? Словно за день мужем стал, — с затаённой болью усмехнулся отец. — Не ходи! Откуплюсь… Все продам, выкуплю тебе прощение. Опосля разом заказ на пищали сделаем, на хлебушек заробим.

Я не стал вновь переубеждать сотника Стрельчина. Только покачал головой и постарался сменить тему разговора. Тем более, что мне самому было интересно еще что-то узнать о своей семье. Да! О своей семье!

Наверное, что-то похожее чувствуют дети-сироты, когда их усыновляют. Они очень хотят, может, поначалу и заставляют себя любить новых родителей. Так нужно, так правильно. Человеку без семьи нельзя, это природа. Вот и я, обретая новую жизнь, хочу ценить и свою семью.

— Ты же говорил, что братец мой младший, Иван, более моего в оружии пищального боя разумеет, Да с железом он в ладах ли? — спросил я, продолжая разговор.

Отец то и дело вспоминал об Иване. Иван — то; Иван — се. Он бы починил ружжо и замок на ём, он бы… Как бы не заревновать!

— Что есть, того не отнять! — усмехнулся Иван Данилович. — Сам ведаешь, что Марфушка, и та более твоего разумеет. Даром, что девка. Ты же завсегда до службы падкий был. Дела рода нашего не поддерживал.

И сказал-то с горечью. Ну, тут я был согласен с Иваном Даниловичем, это не дело, это будем исправлять.

— Всё изменится, батюшка. Мы ещё такие пищали с тобой наладим, на зависть голландцам! — усмехнулся я.

— Не ходи! — опять вернулся к своей песне отец.

— Батюшка, тут же все: али уж пан, али пропал. Мне есть что сказать и государю, и тем, кто за ним стоит, — сказал я. — Не кручинься!

— Как жа не кручиниться?

— А вот так… Да, меня скорее всего возьмут под белы ручки, могут побить. Не убудет, коли я решил великое дело сделать. Но мне есть что сказать пусть и самому царю, чтобы меня слушали, — сказал я, приобнимая вмиг несколько постаревшего человека.

Отец же только лишь в сомнениях покачал головой. Пусть сомневается. Я то знаю, что сказать-то мне есть что. И такое, что любой ныне живущий заслушается. Главное условие — чтобы стали слушать. А там пойму, чем завлечь внимание.

Золотом? Так есть у меня и такая информация. Вон, о Миассе расскажу. Пусть проверяют. О бунте им рассказать, что и списки готовы у бунтовщиков, кому жить, а кого убить? Так для того и собираюсь в Кремль. А мне-то что нужно? Прощение, пусть в моем понимании и вовсе нет за мной вины. Еще мне нужно, чтобы меня слушали.

Рассчитывать на то, что меня станут слушать с открытым ртом, да караваями угощать, не приходится. Не преминут люди показать свою власть: скрутить меня, наказать. Но после обязательно, когда эмоции схлынут, когда мои слова будут набатом звучать в головах властных людей, они придут и снова спрашивать станут у меня. Это не домыслы, это закон психологии. И вот тогда будет разговор. Несколько от меня дельных предложений, исходя из опыта поколений, и слушать станут уже внимательнее.

Нужно бы только понять, как проникнуть в Кремль. Да хоть бы и под конвоем.

Я ударил себя по коленям, оперся на них и поднялся с лавки, мол, пора в путь, хватит посиделок на дорожку.

— Егорка… э… Егор Иванович, — в комнату влетел Прохор.

Тот самый любитель выкрикивать с места и тонкий гурман качественных подзатыльников. Только теперь весь запыхавшийся, растерянный.

— Ну, Прошка, говори жа, словно воды в рот набравший! — повелел мой отец.

— Тама Пыж пришёл… вопрошает за полковника… — Прошка посмотрел на меня. — Беги, Егор Иванович. Али полк подымай. За тебя нынче краснокафтанные стоять будут.

Две пары глаз — отца и Прошки — уставились на меня. Я же не спешил дёргаться. Причины, по которым никуда бежать не собираюсь, для себя я уже определил. Кто такой этот Пыж — не знаю, но, судя по всему, должен знать.

Да кто бы он ни был, бегства моего он не увидит.

— Что же я за атаман, что за меня стрельцы стоят, а я бегать буду? — несколько бахвалясь, заявил я.

— Егорка! Себя погубишь, полк сгубишь. Товарищи поверили тебе. Нынче думай не токмо о себе, но о людях, что готовы за тобой идти, — наставлял меня родитель.

Больше ничего не говоря, я тут же вышел из дома, на крыльце которого и обнаружил небольшую делегацию. Там стояли стрельцы, но и не только они. Из незнакомых мне людей было пять человек: трое стрельцов и ещё два мужика, одетых, насколько я это понимаю, по-граждански. Но сабельки имели.

— Вот он! Ента он стрельцов речами смущал. Он жа изрубил голову нашего, полковника Горюшкина, — распалялся, указывая на меня пальцем тщедушный стрелец. — И пономаря дажа не позвали. Отчитать жа нужно убиенного.

У меня на лица неплохая память, тем более что я ставил себе задачу запомнить тут как можно больше людей. И этого стрельца я видел в самом начале событий в Стрелецкой слободе. Теперь понятно, почему я его не замечал после. Убежал он поскорее кому-то стучать.

Вполне закономерно. В каждом коллективе найдётся такая гнида, а порой и не одна. И не уследишь.

— Вот, Егор Иванович, — зло поглядывая на стукача, обращался ко мне дядька Никодим. — Сам Пыжов Потап Климентьевич пожаловал по твою душу.

И столько желчи было теперь в голосе у стрелецкого десятника, столько брезгливости! Очень странно. Мужик же, тот, которого назвали Пыжом, или Пыжовым, был одет очень богато. Я даже рассмотрел на подоле его кафтана серебряную вышивку. В правом ухе у него была золотая серьга с каким-то камнем. А в этом времени одежда является куда более весомым маркером, кто ты есть такой, чем в будущем.

Вот и озадачил меня тон дядьки Никодима — он, выходит, не скрывал пренебрежения, презрения к этому знатному Пыжу [Пыжов был отправлен в отставку, как стрелецкий полковник. Гонял стрельцов больше других полковников на свои вотчины на барщину, кнутами бил. Но не наказан по коллективному запросу большинства стрельцов].

— А ты, старый стрелец, смотрю, давно плетью-то по горбу своему не получал? — отчего-то не ко мне, как к преступнику-рецидивисту, обратился Пыжов, а к Никодиму.

И эта, казалось бы, малозначительная деталь, на самом деле дала мне почву для размышлений. Может, получится договориться? Я же для него неинтересен.

— Ты ли полковника изрубил? — наконец-то я удостоился внимания. — А до того изрубил и полуполковника?

— Нет, — сказал я, видимо, нарушая порядок заготовленной речи, которая должна была прозвучать дальше.

— Как — нет? — Пыжов посмотрел на суетящегося рядом с ним… вот как в мультиках про Маугли, шакала возле тигра Шерхана — на предателя-стрельца.