Невьянская башня - Иванов Алексей Викторович - Страница 69

— Туда!.. — закричал солдатам Бахорев, тыча шпагой на вход в часовню.

Раскольники отступали, не мешая солдатам. Там, в горящей часовне, в «огненной купели» древлего православия, скрестились две упрямые воли: воля тех, кто спасал свою душу, и воля тех, кто спасал чужие тела. Господь сам рассудит, кому победа, кому уголь и пепел.

Несколько солдат, заслонив лица треуголками, ломанулись в часовню.

На самом деле огонь ещё не проник внутрь. Из тлеющих щелей валил тёмный дым, но всё в часовне сияло как при тысяче свечей. Люди в саванах лежали на полу белой грудой — они ещё шевелились, будто черви в гнилом брюхе палой скотины. И на этой куче бешено вертелся огромный зверь из яркого пламени: гибкий смерч со змеиным туловищем, корявыми ногами ящерицы и растопыренными крыльями нетопыря, весь в блистающей рыбьей чешуе, с зубчатым гребнем на спине и рогатой головой козла. Зверь хлестал по лежащим тонким и длинным хвостом, и не понятно было, то ли он пляшет от радости на жертвах, то ли кувыркается в воздухе, то ли носится кругами вдоль стен: окутанный маревом демон слепил и опалял.

Перед потрясёнными солдатами мгновенно выросло чудовищное козлиное рыло, оно раззявило пасть и дохнуло адским жаром.

— Моё-ё-ё!.. — заревел демон, защищая свою добычу.

Солдат выбросило на улицу, будто они были тряпичными куклами. На миг пугающий свет из дверей часовни озарил половину подворья.

Савватий споткнулся при этой вспышке и едва не уронил Цепня, что висел у него на руке. А когда кровавая муть в глазах рассеялась, Савватий увидел перед собой Гаврилу Семёнова.

Гаврилу точно изжевало: одёжа прожжённая, шапки нет — седая косица растрепалась, лицо иссечено чёрными морщинами. Глаза Гаврилы Семёныча были мертвы — тусклые камни, а не глаза.

— Кто у тебя? — хрипло спросил Гаврила.

Он схватил Цепня за бородёнку, чтобы рассмотреть рожу.

Гаврила Семёныч никогда не встречался с Мишкой Цепнем, но сейчас его обугленная душа чуяла даже касание невесомой снежинки. И Гаврила Семёныч тотчас понял, кого Савватий тащит из «сиротской» избы.

Держа Мишку за бороду, Гаврила Семёныч широко и страшно, будто вставший на дыбы медведь, надвинулся на него и левой рукой, сбив треух, сгрёб волосы на затылке. Хоть и старый, Гаврила Семёныч был сильным мужиком. Крутой рывок плеч — и Мишка взмыкнул: башка у него с тихим треском вывернулась вверх и набок. Савватий почувствовал, как Мишка вмиг жутко отяжелел. Гаврила сломал ему шею. Мишка был мёртв.

Савватий, обомлев, уронил его, как неподъёмную ношу. А Гаврила, горбясь, уже уходил к распахнутым воротам «стаи». Он не оборачивался ни на Савватия с убитым Цепнем у ног, ни на высокий костёр во тьме полночи.

Глава шестнадцатая

Зверь на привязи

Ночная вьюга привела мир в порядок: выровняла улицы и засыпала собачьи отметины, поправила шапки сугробов на всех кровлях, отгладила истоптанную плоскость пруда, побелила, как печь, рябую гору Лебяжку, припорошила снегом дальние леса и расчистила небесную лазурь. Солнце блестело, точно отшлифованное. Казалось, что жизнь начинается заново.

Кошёвкой, как обычно, правил Артамон. На рассвете он вернулся из поездки на Шайтанский завод и за ночь неплохо отоспался в санях, поэтому Акинфий Никитич не дал ему времени на отдых. Дела надо делать.

— Как Васька? — спросил Акинфий Никитич.

— Никак, — ответил Артамон. — Дитё малое, весь в слюнях.

Артамон оставил Ваську в его доме у дворни. Пускай Шайтанский завод сам разбирается со своим заводчиком, который впал в слабоумие.

Люди на улицах уступали путь кошёвке Демидова и кланялись. На перекрёстках толпились бабы с коромыслами, у кабака гомонили пьянчуги. Акинфий Никитич знал, что Невьянск взбудоражен известием о ночной «гари». На заводах давно уже не случалось такой беды. Раскольники жглись в Поморье — на Выге и на Кеми, порой вспыхивали последние убежища в лесах на Керженце, пылали скиты в Сибири — на Ирюмских болотах, на Туре и Тоболе, на Иртыше. Но уральские заводы эта напасть обходила стороной. А татищевская «выгонка» дожала древлеправославных. Что ж, придётся теперь Татищеву отдуваться перед Синодом. Может, укоротят ему ручонки.

Ворота «стаи» были распахнуты настежь, никто их не сторожил. По разгромленному подворью бродили уцелевшие насельники. Артамон подвёз хозяина к одному из крылечек. Акинфий Никитич вылез, огляделся и пошагал за дальний угол «стаи» — туда, где была часовня.

От часовни остался только огромный ворох страшных чёрных головней, из которого торчали обгорелые брёвна. Насельники закидывали пепелище снегом — метали его с лопат, но снег тотчас же таял, исчезал: где-то в недрах угольной груды ещё таился и тлел огонь. Пепелище курилось белым паром. Акинфий Никитич ощутил в воздухе странную пустоту, словно бы на месте погибших людей образовалась дыра и она всё никак не могла затянуться.

За работой насельников наблюдала матушка Павольга.

— Сбылось, как чаяли? — спросил её Акинфий Никитич.

— Господь помог, — непроницаемо ответила Павольга.

— А Лепестинья что? — это было важно для Акинфия Никитича.

— Вознеслась в сонм.

Акинфий Никитич кивнул. Он был удовлетворён. Бродячая игуменья больше не смутит народ сказками о крестьянском рае. И всё же Акинфий Никитич ощутил странное сожаление. Лепестинья боролась не за деньги. Ежели бы все враги у горных заводов были такими же, как Лепестинья, оба рая на земле воздвиглись бы — и крестьянский, и заводской.

— Кто ещё погиб?

— У старичка одного сердце лопнуло, — сказала Павольга. — И какой-то мужик в суматохе шею свернул. Беглый, мы даже имени его не знаем.

— Покажи покойников, — потребовал Акинфий Никитич.

Ему было нужно подтверждение.

Павольга сама повела Демидова к дальнему холодному амбару. Там, в сумраке, на голых досках топчана лежали два мертвеца. Акинфий Никитич с первого же взгляда узнал Мишку Цепня. Чернявый, морда крысиная, редкая бородёнка, тщедушный… Акинфий Никитич вспомнил, как встретил Цепня в кунгурской ратуше. Кабы не был Цепень корыстен, так ещё бы небо коптил.

— Я тебе лес пришлю для новой часовни, матушка, — пообещал Акинфий Никитич. — И тёсу дам с пильной мельницы. Возродишь «стаю».

— Мне спервоначала надо вернуть, кого солдаты заарестовали. Сиромаха Филарета взяли — Фёдора Набатова и старца Ефрема прозвищем Сибиряк.

— Сделаю что смогу, — кивнул Акинфий Никитич.

— Благодарствую, — сухо сказала Павольга.

На обратном пути Акинфий Никитич поменялся местами с Артамоном. Его, Акинфия Никитича, переполняла какая-то радостная сила. Он щёлкал вожжами, лошадка бежала резво, снег летел из-под копыт, полозья свистели. По Московской улице кошёвка лихо пронеслась мимо кривых заборов нищей Ярыженки и высоких оград богатой Кошелевки. Акинфий Никитич подкатил к воротной башне острога. Караульные солдаты вытянулись во фрунт.

— Экий я важный командир стал! — вылезая из кошёвки, ухмыльнулся солдатам Артамон. — Сам Демидов у меня кучер!

— Отгони сани и позови Бахорева, — приказал Акинфий Никитич.

Он намеревался навестить в тюрьме пленников из невьянской «стаи».

Возле острожных амбаров всё было как и прежде: костёр и стража. Догоняя Акинфия Никитича, от башни уже спешил офицер.

— Сколько народу ночью сволокли? — спросил его Акинфий Никитич.

— Тридцать семь душ по реестру! — отрапортовал офицер. — И ещё ваш приказчик с ними, господин Демидов, Набатов Родион Фёдоров.

— А он вам на что? — удивился Акинфий Никитич.

— Да ни на что. Своей волей впёрся. Говорит, тоже веры Аввакумовой.

— Веди.

В тюремном срубе, заполненном людьми, было сумрачно, тесно и душно. Акинфий Никитич оглядел раскольников — мужиков и баб.

— Сами виноваты, что вовремя не утекли, Павольга вас предупреждала, — сказал он, не желая щадить. — Вот теперь терпите, покуда не выкуплю.

В дальнем углу сидел на сене насупленный, бровастый старик. Рядом с ним привалился к стене Родион Набатов.