Невьянская башня - Иванов Алексей Викторович - Страница 6

Феклушке не хотелось ходить, хотелось спать. Хоть в подпечье уползти — прочь от этого горластого дитяти, от стариков, которым безразлична её усталость, от тоски, что мамки у неё нет и кормиться нечем. Роняя жгучие слёзы бессилья, Феклушка вынула младенца из зыбки и принялась мотаться от лавки до стены. А старики всё шептались на лежанке.

— Акинфий-то Никитич, небось, теперь выкупит изловленных-то?

— Ране так было, — подтвердил Лукич. — А нынче не знаю. Из Тоболеска какой-то протопоп Иоанн прискакал, вразумляет пленников на Заречном Тыну… А там дело ясное: ильбо отрекайся от веры отцов, ильбо сдохни.

— Расколоучителей туда же суют? — всё выспрашивала Михаловна.

— Не. Их по обителям — в Далматов, Тюмень, Верхотурье, на Пыскор…

Михаловна взволнованно завозилась.

— Слышь, старый, что я от баб на проруби узнала… Под Бунарскими Идолами опять Лепестинью видали.

— Её ж вроде загребли на Сосновом острове! — удивился Лукич.

— Загребли, — таинственно согласилась Михайловна. — Дак это ж не кто бы, а Лепестинья! Там охвицер командовал — с единого взгляда себя потерял. За любовь, грит, забуду присягу. Любовь — она же меч Лепестиньин-то!.. Ну, дале само всё понятно, а с утра охвицер Лепестинью и ослобонил, как птицу.

— Блудница она, а не птица!

Феклушка бродила с ребёнком на руках и слушала про еретичку.

— Бабы шептали, что Лепестинья, уходя, прокляла заводы наши! Заповедь передала: «Кто у огня живёт, от огня и сгибнет!»

— Да неча верить чародейке!

— Во, чародейка она! — оживилась Михаловна. — И заступница бабья! Ты, старый, присмотрись-ка к пленным-то — нет ли среди них Лепестиньи? Я бы к ней сходила за молитвой о Настасье, а то ведь скоко дён уже болеет…

— Чушь несёшь! — всерьёз разозлился Иван Лукич. — Не пущу тебя никуда! Ещё чего не хватало — этой дьяволице кланяться! Спи лучше, тетёха!

Старики на печке затихли. Феклушка маялась с младенцем. Про грозную и милостивую Лепестинью, бродячую раскольничью игуменью, в Ярыженке много всего рассказывали. Колдуньей обзывали и душегубкой — и втайне уповали на неё, а некоторые отчаянные бабы вообще ушли её искать, чтобы с ней скитаться. Феклушка думала о Лепестинье — и засыпала на ходу. В углу стрекотал сверчок. С печи донёсся негромкий храп Ивана Лукича.

Феклушка будто провалилась куда-то вглубь и судорожно дёрнулась, в последний миг поймав ребёнка, завёрнутого в одеялко. Сердце не билось, а барахталось в усталости, словно в чём-то вязком. Руки отяжелели. Феклушка ничего не могла сообразить, голова была как глиной заполнена. А изба странно осветилась. Тёплый свет струился из-за печной заслонки.

Феклушка подошла к шестку, одной рукой сдвинула чугунок на загнетке и открыла заслонку. В горниле печи беззвучно бушевал большой огонь, его языки лизали кирпичные стенки и закопчённый свод. Откуда огонь взялся-то?.. Дров на ночь не подбрасывали, головни почти рассыпались в куче пепла и золы… Феклушка молча смотрела на изгибы и переливы пламени.

Невесомые и бестелесные, струи огня весело свивались и распадались, взмывали и рушились, точно в печи играли огненные девки, бежали друг за другом в хороводе, вертелись, смеялись, махали платочками или, голые, прыгали с обрыва в омут, взметая над собой то ли брызги, то ли искры. И сквозь эту радостную кутерьму тихо протаяло сияющее лицо — женское, дивное в своей красоте, ласковое, родное… Матушка?.. Её Феклушка не помнила… Лепестинья, бабья заступница?.. Святы Господи, какие очи!..

— Утомилась, милая? — спросили Феклушку огненные губы.

Феклушка заворожённо глядела в зев печи.

— Горько тебе?.. — шептала пылающая Лепестинья. — Давай мне сюда своё дитя! Я его упокою, а ты поспи, сиротка…

Из печи протянулись нежные пламенные руки, и Феклушка послушно вложила в них закутанного младенца. Руки бережно унесли младенца в печь.

— Я ему песенку спою… — пообещала Лепестинья. — Колыбельную…

Женщина в огне держала младенца на руках и улыбалась ему.

Феклушка осторожно закрыла зев печи заслонкой — так, помолившись, затворяют икону-складень. А потом побрела к сундуку возле двери, легла и тотчас заснула крепко-накрепко.

Глава вторая

Поймать беглеца

Невьянским палатам Акинфия Никитича не исполнилось и десятка лет, но казалось, что есть вся сотня. Дело было в том, что эти палаты, точнее хозяйский дом и заводскую контору, как и часозвонную башню, заложил ещё батюшка, а Никита Демидович в старости и думал по старине.

Два длинных кирпичных здания стояли на каменных подклетах под углом друг к другу. Маленькие окошки вразнобой — без наличников, но с чугунными оконницами; гладкие «лопатки» с шайбами чугунных стяжек; крылечки с чугунными лестницами и голыми арками; на втором ярусе — тесные балкончики с коваными решётками низких оград; крутые и высокие тесовые кровли, а в них — домики-«слухи»; печные трубы с шатровыми дымниками. Скупыми украшениями для этих строгих теремов служили только большие железные гребни на коньках крыш; плоскости гребней зияли просечёнными фигурами соболей — как на заводских клеймах.

И внутри было всё как при царе Алексее Михайловиче. Грузные своды, покрытые штукатуркой и расписанные разными там русалками, сиринами, львами и виноградами. Несокрушимые поставцы и горки сундуков, щедро окованных жестью «с морозом». Широкие скамьи, тяжёлые двери на крюках, печи с поливными изразцами, мелкие цветные стёкла в окнах — на казённом Лялинском заводе работала стекольная фабрика. После смерти батюшки Акинфий Никитич в доме почти ничего не переделал. Кабинет у него и без того был саксонский, а Ефимье, жене, нравилась тяжеловесная старинная спесь: купецкая дочка, Ефимья лишь о боярстве и мечтала.

Отчёты главных приказчиков Акинфий Никитич принимал в советной палате — самой большой в его доме. Приказчиков было двое, да ещё ключник Онфим встал у затворённой двери. В тёмных наборных окнах блестели отражения свечей. Приказчики сидели напротив хозяина за длинным столом.

Егоров Степан Егорыч говорил как по писаному, хотя его подняли с постели. Сколько пудов руды заготовили и с каких рудников; сколько коробов угля; как домна работает; исправны ли горны, молоты, машины и плотинное хозяйство; сколько чугуна и железа произвели, сколько меди; какую посуду сделали; сколько всего на пристань уже увезли; сколько работников при деле; сколько денег потратили и на что; сколько осталось…

— Десять тыщ указанных я в казну вернул, — сообщил Егоров. — В казну.

Он имел в виду взятку, отвергнутую Татищевым. Акинфий Никитич через Егорова ещё весной попробовал подкупить капитана, чтобы тот забыл о горе Благодать, но Татищев не продался. Мортира тупая, медный лоб.

— Награду примешь, Степан? — спросил Акинфий Никитич.

— Не за что. Сверх урока ничего не исполнял. Ничего.

Степан непримиримо, как штык, выставил вперёд клин чёрной бороды.

Раскольников братьев Егоровых, Степана и Якова, Гаврила Семёныч привёз из Тюмени. Оба работящих брата вскоре стали приказчиками, но Акинфий Никитич поразился умению Степана вести заводское хозяйство. Когда началась заваруха с казённым следствием, Акинфий Никитич, уезжая в Питербурх, без страха поручил Степану Егорычу весь огромный Невьянский завод. Яков Егорыч, младший брат, командовал новым Ревдинским заводом.

— Ох, не на заводе у нас дьявол напрокудил, — заговорил и Гаврила.

Голос у него был рокочущий, как мурлыкание льва, и обволакивающий; мягкими раскатами он словно заполнил всю просторную палату

Акинфий Никитич внимательно посмотрел на Гаврилу.

— «Выгонка»? — подсказал он.

— То ещё полбеды, Акинтий, — усмехнулся Гаврила. — Нам-то, гонимым от веку, претерпевать давно за обычай…

Он был немного старше Акинфия Никитича и обращался по-дружески. В Невьянск он пришёл из Тобольска, от сибирских раскольничьих скитов, и принёс известие о серебре в Алтайских горах. Обменял серебро на милость заводчика к своим единоверцам. Однако Акинфий Никитич быстро понял, что сам Гаврила Семёныч дороже всех серебряных руд.