Невьянская башня - Иванов Алексей Викторович - Страница 43

В сенях никого не было. Горели масляные светильники, потрескивали последние угли в голландской печи. А на широкой чугунной лестнице, что поднималась из сеней на второй этаж, к советной палате и покоям Акинфия Никитича, стояла Невьяна в расстёгнутой шубейке и пуховом платке.

Акинфий ушёл прочь, ничего не объяснив, и Невьяну это тяготило. Нехорошо всё получилось — ссора из-за Васьки, её собственное упрямство, грубые слова Акинфия, что она, не понимая, лезет в его дела… Своего мнения она не изменила, но в душе согласилась: ей не стоило говорить так жёстко. И вправду он знает больше, ему виднее… Невьяне захотелось как-то показать ему свою заботу, своё беспокойство за него, убежавшего ночью на переполох, и она решила пойти за Акинфием Никитичем на двор или даже на завод. И с лестницы вдруг увидела Савватия, который выбирался из подвала. Выбирался оттуда, где ему никак нельзя было находиться.

Савватий угрюмо посмотрел на неё снизу — и не сказал ни слова. И она тоже потрясённо молчала. Зачем Савватий проник в подвал? Что он ищет? Как он смеет вламываться в тайны Акинфия?..

Но первый гнев остыл от понимания: Савватий начал свою войну. Один — против всех. Против всемогущего Акинфия Демидова, против заводов, против демонов, против тёмных сил железного Невьянска. Его уже никто и ничто не остановит. Он такой. Он чувствует за собой правду.

Она, Невьяна, может его сгубить — выдать Акинфию Никитичу. Но разве так она приблизится к тому главному, что ей хотелось бы иметь? Она сама не ведала, чего хотела, что её угнетало, хотя у неё всего было в достатке, однако сердце подсказывало: у Савватия это есть, а у Акинфия этого нет.

Невьяна развернулась и пошла обратно.

* * * * *

«Выгонка» не знала будней и праздников, и в эту Рождественскую ночь команда поручика Арефьева пригнала в Невьянск новую партию беглых — раскольников, изловленных на речке Межевая Утка. Иргинский приказчик Родион Набатов услышал под окном шум и голоса. Набатов квартировал в том же доме, где жил Гаврила Семёнов и размещалась заводская контора; Набатов быстро оделся, под киотом кинул кресты на лоб и вышел на улицу.

Раскольников оказалось немного — десятка полтора, для них открыли один амбар в острожной стене. Никита Бахорев принял рапорт от Арефьева. Набатов вежливо подождал, пока офицеры завершат деловой разговор.

— Пусти меня к пленным, Аникита Петрович, — попросил он у Бахорева.

— Не положено, — отрезал Бахорев.

— Знаю, потому и прошу, — без нажима сказал Набатов.

— Коли знаешь, так и не докучай.

Набатов проницательно улыбнулся:

— Звероярость хоть кому доступна, а власть-то милосердием отлична.

Бахорев самолюбиво поджал губы. Как и многие другие, он чувствовал непонятное превосходство Набатова, и отказ Родиону Фёдорычу означал, что он, командир «выгонки», ревнует к этому превосходству.

— Иди, но ненадолго, — хмуро дозволил Бахорев.

В тёмном и холодном амбаре пленники сбились в кучу, зарывшись в большой ворох гнилого сена. Кто-то бубнил молитву.

— Из какого скита, православные? Кто старец у вас был?

— Скит сожгли, а старец бежал неведомо куда.

— Я не сыщик, — пояснил Набатов. — Я приказчик здешний. Ищу отца, зовут его Набатов Фёдор Иванов. Он как раз на Межевой Утке пропал.

— Все мы там пропали…

Родион Фёдорович вздохнул.

— Уныние — тяжкий грех, — сказал он. — Господь никого не оставит. Вам и кров, и пищу дали. Акинфий Никитич всех выкупит, а судьбу только дети глупые торопят. Не надобно ожесточаться, иначе и своих терять будете.

— Тебе хорошо поучать, — пробурчали из сена. — Рожа вон трескается.

— Я тоже беглым был и мышей сырыми ел, но божий промысел не хулил. Человек — не собака, чтобы на белый свет лаять.

— Твой отец с нашим старцем Ипатием был, — помолчав, ответили из сена. — Скит на речке Смородине стоял. Как солдаты нагрянули, старец утёк в какой-то Кокуй до какой-то Павольги. Небось, и отца твоего прихватил.

— Благодарствую, — поклонился Набатов. — Крепитесь до избавленья.

Взволнованный известием, Родион Фёдорович от острога направился в Кокуйскую слободу. Невьянск уже спал. Дома ослепли, затворив ставни на окнах; улицы без людей и саней казались искривлёнными. Луна серебрила толстые снежные шапки на крышах. Небо над Невьянском празднично и ярко сверкало звёздами, словно каждая была той самой — Вифлеемской…

Набатов прошёл мимо кабака на окраине беспорядочной Ярыженки — у крыльца там гомонили пьянчуги, прошёл тихую слободу Елабугу, спустился в лог и поднялся к заиндевелым заплотам раскольничьего Кокуя. По узкому и неприметному проулку он выбрался к затаившейся «стае».

«Стаями» назывались огромные раскольничьи усадьбы — не скиты и не монастыри, а обособленные общежительства. Невьянской «стаей» управляла матушка Павольга. За бревенчатой оградой тесно толпились кряжистые дома из многих срубов со светёлками, кельями-боковушками и чуланами. Сердцем «стаи» была иконная горница. Крытые переходы соединяли жильё с банями, амбарами, мастерскими и коровниками. Отдельно возвышалась лишь Свято-Троицкая часовня. Набатов знал, что под «стаей» земля изрыта погребами, молельнями-каплицами и лазами на случай облавы. «Стая» была крепостью. Она стояла в Кокуе укромно — так, чтобы с тракта никто не увидел.

Набатов постучал в ворота; сторожа долго рассматривали его сквозь волоковое окошко и лишь потом, посовещавшись, пустили на двор.

— Мне старец Ипатий нужен, — пояснил Набатов. — Знаю, он у матушки Павольги приют искал.

Старец встретил его в одной из малых избушек «стаи»: в таких домах жили «сироты» — те, кого привечали, но пока не принимали в общину.

— Нету больше твоего родителя Фёдора, — сказал старец. — Есть теперь сиромах Филарет. Я его в черноризцы постриг.

Набатов тяжело вздохнул: батюшка всё-таки достиг своей цели…

— А где его найти можно, отче?

— Как скит на Смородине солдаты запалили, так растерялись мы в бегах. А погорельцам пристанище — Ялупанов остров. Там и Филарет должен быть.

…Обратно к Шуралинской улице Родион Фёдорович вышел в печали и задумчивости. Батюшка давно уже определил себе судьбу: на излёте лет он постригается в монахи и за этим — всё, положенный богом предел. Значит, жизнь перескочила на следующую ступень, а он, приказчик Набатов, как-то проморгал обозначенный рубеж. Не сделал того, что должно. А ведь он обещал построить батюшке обитель, а Петру Осокину — завод на Благодати.

Родион Фёдорович повернул на шум — в кабак.

У крыльца валялся пьянчуга; Родион Фёдорыч поднял его и затащил в сени, чтобы не замёрз. Кабаку не было дела ни до чего: праздник ли пресветлый на улице или жестокая «выгонка» — плевать, кабак гулял. Родион Фёдорович относился к этому со смирением: что ж, таковы люди.

Для казённых кабаков Татищев закупил на Иргинском заводе ведёрные самовары. У Налимова, невьянского кабатчика, самовар почему-то потёк, и Налимов хаял работу Иргины по всему Невьянску. Нехорошо.

В полутёмной и дымной горнице пахло кислятиной браги, стружками, которыми был засыпан пол, грязным тряпьём и щами. Народу за длинными столами сидело немало. В углу бренчали гусли и что-то распевал Кирша Данилов, Родион Фёдорович кивнул ему. Протискиваясь между людьми на лавках, здороваясь направо и налево, Набатов пролез в поварню.

— Ну, покажи, в чём беда, — велел он кабатчику.

Налимов, мужик цыганистого вида, ткнул пальцем в один из двух самоваров. Из того и вправду капало, под капли подставили черепок.

— Приноси мне, запаяю, — сказал Набатов. — Бесплатно.

У Татищева в башне, где пробирный горн, имелась горная аптека: в ней нашлись бы и трубка-фифка для огненного дутья, и олово.

— И не брехай по Невьянску про нашу промашку, Налимов, — добавил Родион Фёдорович. — Такое со всеми случается, это не охулка мастерству. Добром-то и почтением дело делать сподручнее.