Патруль (СИ) - Гудвин Макс - Страница 42

Личные обстоятельства — это раскаяние, беременность, наличие малолетних детей, тяжелое материальное или семейное положение, состояние здоровья (инвалидность) — тоже не мой случай.

Мотивы преступления — это совершение преступления по мотиву сострадания или вследствие стечения тяжелых жизненных обстоятельств. Типа жил в общаге, торговал наркотой, потому что плохо жил, и хотел, чтобы миру стало веселее, а то, что наркота убивает, не догадывался, потому как туп от рождения — тоже не моё. И прочие обстоятельства: признание вины, участие в боевых действиях, наличие наград, совершение преступления впервые — но это в административном праве.

Всё было мимо меня. Из положительного — я не сопротивляюсь, пускай работают спокойно. Не просто же так этот свёрток в моей съёмной квартире появился. А значит, играйте, судари, в свою игру сами!

В очередном на подпись листке следовало положение о заключении досудебного соглашения с прокурором. Это невский случай, не желаю ли я застучать кого-то из подельников? Ну, собственно, нет подельников — нет и желания. И постановление об изъятии образцов отпечатков пальцев и ДНК и протокол об изъятии этих самых образцов.

А вот это что-то новенькое, моему пытливому уму стало даже интересно. Мне дали ватную палочку в пакетике, который подали руками в перчатках.

— Что с этим делать? — спросил я.

— В рот засунь и как зубной щёткой поводи, — произнёс опер ОСБ.

— Дай слово офицера, что этой палочкой больше никто себе нигде не водил, а то с порога меня в опущенные рядить — я вам не дам, — улыбнулся я.

— Ты что, в девяностых? — спросил у меня тот, кто подал.

— Палочка стерильная, — прохрипела девушка.

— Слово офицера, от старшего группы, — потребовал я.

— Вот ты тип, конечно, у тебя вес не меньше 10 грамм нашли, а ты юморишь, — широко улыбнулся Волков, — даже жалко, что присядешь, надолго. Слово офицера тебе даю, палочка чистая и в биологическом плане и в плане понятий.

— В них еще кто-то верит? — спросил у Волкова другой опер.

— Как видишь. Отдельное слово офицера, что к мастике для отпечатков пальцев из опущенных никто не прикасался, — выдал он следом, диалог начинал ему нравиться.

Ну и ладно, а то хмурые едем. Берите свою биологию и ДНК, я всё равно чист. И от линии этой позиции не отойду.

— В отдел СК? — переспросил опер девушку.

— В виду того что подозреваемый отказывается от показаний, в ИВС. Придут результаты биологии, по-другому заговорит, — прохрипела лейтенант.

Ты ж моя маленькая. Заедь на смене Ментос купи себе или Холс, всё полегче станет, — подумалось мне, но вслух я ничего не сказал.

Газель тронулась, и через некоторое время мы оказались у знакомого мне здания ИВС. Процедура была отработанной до автоматизма. Сначала — приемник, где дежурный офицер, не глядя в глаза, бубнил под нос стандартные вопросы: фамилия, имя, отчество, дата рождения.

— Ремень и шнурки — долой, — последовала следующая команда. Я расстегнул ремень, вытянул шнурки из обуви, отдал. Руки сами потянулись к карманам — достал кошелек, паспорт. Сложил всё на стол. Документы офицер бегло пролистал и отложил в сторону. Отбирали всё, что могло хоть как-то напомнить о внешней жизни, о свободе. С этого места у жуликов всё и начинается.

Потом был коридор и тяжелая железная дверь пустившая меня в другой коридор с решетчатыми дверьми, с окошками в прутьях, которые в простонародье называют кормушками. Моя камера была открыта, я вошёл, и дверь закрылась за моей спиной. И вот он — мой новый «дом» на ближайсшее время. Крошечное помещение, метра три в длину и два в ширину, не больше. Пахло сыростью и хлоркой. Слева к стене крепились нары, голые — деревянные, без всего. Левее от двери был туалет, на постаменте в полу, больше похожий на отхожую дыру, а напротив в стену была вмонтирована маленькая раковина с краном. Никаких перегородок. Если бы тут был еще кто-то, то всё было бы на виду, но я сотрудник. Меня положено держать отдельно и отдельно перемещать по следственным делам.

Я поднял глаза к потолку. Тут горела единственная лампочка. Неяркая, матово-желтая, но ее света хватало, чтобы залить все это пространство сиянием. Окна не было. Не было и вентиляции. Ни намека на то, что за этими стенами существует другой мир, где есть солнце и свежий воздух.

— Кругом, руки! — скомандовал конвоир.

И я повернулся, чтобы протянуть кисти в кормушку, мои наручники открыли. И оставили меня одного в этом «чудесном месте».

Я сел на нары. Холод бетонного пола тут же начал пробираться сквозь тонкую подошву полуботинок. И, откинувшись на спину и закрыв глаза я попробовал сосредоточиться на своём дыхании осознавая, что произошло. Тишину нарушал только ровный, ни на секунду непрекращающийся гул внешней вентиляции и отдаленные, приглушенные шаги по коридору.

Вот она, полная изоляция. Без ремня, без шнурков, без документов. В клетке без окон. Оставалось только ждать. Ждать и не сломаться. Мысленно я повторил себе: «Я чист. Это подстава и они ОСБшники и СК смогут разобраться в ней.» Эта комната пыталась давить, но пока что проигрывала. А что она сделает с человеком который уже умирал? И, сняв куртку, я свернул её в несколько раз, положив под голову.

Время тут текло по-иному — не часами и минутами, а внутренними событиями. Таким событием стал звук засовов, звяканье ключей и скрип тележки. Обед, похоже.

В прорезь решётчатой двери просунули темный металлический лоток с двумя отделениями. В одном — мутная жидкость с плавающими кусочками капусты и одной-единственной бледной картофелиной, которую с натяжкой можно было назвать супом. Во втором — густая, холодная пшенная каша с подозрительным рыбным запахом и крошечным куском какой-то рыбы, больше кости, чем мяса. Хлебный брусок был темный, липкий. Ко всему этому прилагалась пластиковая ложка и стаканчик чая.

Ужин повторял завтрак — та же безвкусная каша, тот же жидкий чай. Еда не приносила удовольствия, она была просто топливом, необходимым, чтобы я дожил до суда. Всё напоминало, что ты здесь на птичьих правах, на самом дне государственной кормушки — бесплатно, без изысков, ровно в том объеме, чтобы не умереть с голоду. На самом деле, уже проведя ночь в ИВС, достаточно, чтобы свернуть с романтики воровского пути, если ты, будучи скудоумным, ему следовал.

После ужина свет снаружи погас, но не лампочка в камере, которая горела непрерывно, становясь единственным источником света в этом подземном мире без окон. Её назойливый, ровный свет мешал сну, но через какое-то время сознание отключилось само, уходя от реальности голых нар, дыры в полу и запаха дезинфекции. А за моей камерой всё это время наблюдала камера. Она была прикреплена в коридоре и смотрела сквозь решётку двери на мою жизнь тут.

Этот режим и распорядок были призваны начать ломать жулика как личность уже с порога, превращая его в пассивного потребителя каши и баланды. Я много раз слышал, что тюрьма не мера исправления, что тюрьма — это их институт, и сейчас я мог убедиться в этом лично. Либо опустишься на самое дно, либо станешь существом, не боящимся долгих разговоров с ментами, допросов, досмотров, сможешь выключать свой разум, когда он не нужен, и научишься просто, как говорят молодые, «скипать» время.

А под ночь в мою голову стали лезть мысли. Вдруг, если нашли свёрток и на нём будут все улики, указывающие, типа, на меня, долго ли сфабриковать? «Придут результаты, по-другому заговоришь», — в моей памяти прохрипела следователь.

Я смотрел на голую бетонную стену и мысленно повторял, как мантру: «Я чист. Мне не о чем волноваться.». Они могут забрать ремень, шнурки, документы и кормить баландой. Но они никогда не смогут забрать душу, ту душу, которая вопреки всему перенеслась из далёкого 94-того сюда в счастливый 2025-тый.

В памяти Славы всплыла песня. Песня, не для ментов, а для тех, кто нам противостоит, словно гимн этого чёрного мира: