Золотая лихорадка. Урал. 19 век (СИ) - Тарасов Ник - Страница 3

Мы шли около часа. Дорога превратилась в грязное месиво, разбитое сотнями ног и копытами. Наконец, лес расступился, и я увидел его.

Это был не город. И даже не деревня. Это был частокол. Высокий, из заостренных бревен, с единственными воротами и смотровой вышкой. Грязный, неуютный, временный, как и жизнь его обитателей. За стенами виднелись крыши грубых срубов, из труб которых тянулся дым.

Ворота со скрипом отворились, и мы вошли внутрь. Запах ударил в нос — смесь перегара, нечистот, дыма и чего-то еще, кислого и неприятного. Внутри было тесно. Между кривыми избами по колено в грязи бродили такие же бородатые мужики. Кто-то тащил мешок, кто-то рубил дрова, кто-то просто сидел на завалинке, тупо глядя в пустоту.

Каждый взгляд, брошенный на меня, был как укол. Они оценивали, взвешивали. Я чувствовал себя голым под этими взглядами.

Прохор провел меня через всю эту клоаку к самому большому срубу, у которого на крыльце стоял вооруженный мужик.

— К приказчику, — коротко бросил Прохор. — Чудного привели.

Меня грубо втолкнули внутрь. В полутемной комнате, заваленной бумагами и счетами, за столом сидел человек. Он был единственным здесь, кто не походил на каторжника. Одетый в добротный сюртук, гладко выбритый, с холеными руками. Но глаза у него были как у Захара — цепкие и злые.

Он поднял на меня взгляд, и я понял — мой первый и главный экзамен в этом мире начинается прямо сейчас.

Глава 2

Приказчик, чьего имени я не знал, отложил перо. Он не спешил. Он рассматривал меня так, как Петрович разглядывал интересный образец породы: с холодным, оценивающим любопытством. Изучал рваную синтетику моей куртки, странный крой штанов, мое лицо, лишенное привычной для этих мест окладистой бороды.

— Значит, Андрей Воронов, — произнес он ровным, безэмоциональным голосом. — Дворянин, говоришь?

— Так точно, — я старался стоять прямо, хотя ноги гудели от усталости, а в желудке урчало так, что, казалось, это слышно было по всей комнате.

— И на какой же завод путь держал, господин Воронов?

Мозг ускорено перебирал обрывки знаний из школьной истории и краеведческих музеев. Демидовы. Строгановы. Кто тут был главным?

— На Невьянский, — брякнул я первое, что пришло в голову. — К родственникам по материнской линии.

Он слегка приподнял бровь.

— Невьянский… Далече забрался. И говоришь, разбойники? Странно. Места у нас дикие, но тихие. Народ все больше делом занят, грабить на больших дорогах некому. Да и где она тут, дорога-то?

Он смотрел прямо в глаза. Это был не Прохор с его прямолинейной агрессией. Этот был тоньше. Опаснее. Он играл, расставлял ловушки в каждом вопросе.

— Напали на тракте, верст за сто отсюда, — импровизировал я на ходу. — Карету разбили, кучера с охранником убили. Я чудом в лес ушел. Плутал, пока на ваших людей не наткнулся.

— И что же, все отняли, а сапоги диковинные оставили? — он кивнул на мои ноги. — И огниво заморское? Прохор сказывал, у тебя вещица чудная.

Он протянул руку. Прохор, стоявший у двери, вытащил из-за пазухи мою зажигалку и почтительно положил на стол перед приказчиком. Тот взял ее в руки, повертел, потрогал пластик, покрутил колесико. Не чиркнул. Боится? Или просто не понял, как?

— Подарок, — повторил я свою легенду. — Англицкий. Родственник из столицы привез.

— Англицкий… — протянул он, и в глазах его мелькнул алчный огонек. — Что ж, может и так. А может, ты шпынь какой залетный. Или беглый. С каторги нынче много кто бежит.

Он встал, подошел ко мне вплотную. Ростом он был мне по плечо, но от него веяло властью. Той самой, что позволяет решать, кому жить, а кому гнить в яме. Он грубо схватил меня за подбородок, поворачивая голову к свету.

— Морда не битая. Руки… — он перехватил мою ладонь, перевернул. Мозоли от остроги и таскания дров были свежими, но кожа под ними была еще относительно мягкой. — Не похожи на рабочие. Но и не барские. Кто ты таков, Андрей Воронов?

Я молчал, выдерживая его взгляд. Любой ответ сейчас мог стать последним.

Он отпустил меня так же резко, как и схватил. Вернулся к столу, взял зажигалку.

— Ладно. Верится с трудом, но… доказательств обратного у меня нет. Прикопать тебя в овраге — дело нехитрое, да только зачем? Пользы никакой. А работные руки тут всегда в цене.

Он бросил зажигалку в ящик стола и задвинул его. Мое сердце ухнуло. Последний привет из моего мира только что был конфискован.

— Значит, так, «господин Воронов», — в голосе его зазвенел металл. — Дворянство свое можешь засунуть… куда подальше. Здесь все равны. Кто работает — тот ест. Кто не работает — тот дохнет. Если хочешь, можешь пойти в артель к Прохору. Будешь породу таскать. За харчи и место на нарах. Ну или если есть чем — плати. А там поглядим. Если ты и вправду тот, за кого себя выдаешь, то как-нибудь свяжешься со своими родичами. А если нет… — он не договорил, но угроза повисла в воздухе плотнее дыма. — Прохор! Забирай. И глаз с него не спускать.

Прохор коротко кивнул и грубо дернул меня за рукав.

— Пошли, барин. Рабочий день еще не кончился.

Меня вывели из конторы приказчика обратно в грязь и вонь поселка. Я шел, оглушенный. Я выкрутился. Пока. Меня не убили. Но я стал бесправным существом, чья жизнь зависела от прихоти вот этого рыжебородого детины и его начальника. Цена моей жизни — миска похлебки и угол на нарах. А цена моей свободы — красная пластиковая зажигалка.

До вечера я таскал тяжеленные деревянные бадьи с породой от забоя к промывочным лоткам. Мышцы, не знавшие такую нагрузку, горели огнем. Руки стерлись в кровь в первый же час. Я работал молча, на автомате, под постоянной руганью Прохора. Остальные старатели косились на меня, но молчали. Я был чужаком, не таким как все.

Когда солнце начало клониться к закату, Прохор объявил конец рабочего дня. Работа кончилась. Люди, измотанные, черные от грязи, побрели к длинному бараку, откуда уже тянуло кислым запахом варева.

— Эй, барин! — окликнул меня Прохор. — Пошли. Заслужил.

Мы вошли в полутемное, душное помещение, заставленное длинными столами и лавками. В углу в огромном котле двое мужиков разливали по деревянным мискам бурду, отдаленно напоминающую суп. Мне тоже сунули миску с серой жижей, в которой плавало несколько кусков чего-то волокнистого, и краюху черного, липкого хлеба. Я сел на краешек лавки, стараясь никому не мешать, и принялся есть. После нескольких дней голодовки эта похлебка казалась пищей богов.

Прохор уселся напротив, с шумом хлебая из своей миски.

— Ну как, барин? Нравится хлеб старательский? — ухмыльнулся он.

Я только пожал плечами, не отрываясь от еды.

— Ничего, привыкнешь, — он уже не выглядел таким враждебным. Скорее, уставшим. — Тут все так. Пашешь от зари до зари, а что намыл — все приказчику, этому упырю, Арсению Семёновичу. Он тебе пайку выдаст, если повезет. А нет — так и с голоду сдохнешь.

Съев все до последней крошки, я почувствовал, как жизнь возвращается в тело. Прохор, дохлебав свою порцию, крякнул и поднялся.

— Пошли. Надо это дело промочить. А то глотка пересохла.

Он потащил меня из барака к другому срубу, поменьше, из окон которого лился тусклый свет и доносился пьяный гомон. Над дверью висела грубо намалеванная вывеска: «Медвежий уголъ».

Если снаружи поселок вонял грязью и нечистотами, то внутри кабака к этому букету добавлялись запахи перегара, дешевого табака, кислого пива и десятков немытых мужских тел. Дым стоял коромыслом, так что едва можно было разглядеть лица. За сколоченными из неструганных досок столами сидели старатели. Пили мутную брагу из глиняных кружек, резались в карты, орали, смеялись, ругались. Это был центр местной вселенной. Единственное место, где можно было забыться.

Прохор протолкался к стойке, за которой стоял беззубый, потный кабатчик, и бросил на дерево несколько мелких, криво отчеканенных медных монет.