Золотая лихорадка. Урал. 19 век (СИ) - Тарасов Ник - Страница 19

Мужики недоуменно переглянулись. Такого они еще не слышали. Работать — значило работать, пока солнце не сядет. Отдыхать — значило спать.

— Это еще зачем, Петрович? — не выдержал Петруха. — Чтобы время зря терять?

— Чтобы силы зря не терять, Петруха, — ответил я терпеливо. — Уставший человек делает вдвое меньше, а ошибок — втрое больше. А нам нужны свежие руки и ясные головы. Первая смена — Семён и Тимоха. Ваша задача — таскать породу. Вон с того отвала, — я указал на груду камней и песка, оставленную артелью Прохора. — Носите сюда и складывайте вот здесь, у начала шлюза. Вторая смена — Петруха и ты, — я посмотрел на молодого сына Елизара, — будете засыпать породу в шлюз. Но не валом, а понемногу, равномерно. Я покажу как. Игнат, ты со мной. Мы отвечаем за машину. Степан, ты — хронометр. Следишь за временем. Как два часа прошло — объявляешь смену. Все понятно?

Они молчали, ошарашенные. Система была настолько непривычной, что ломала все их представления о работе. Но возражать никто не посмел.

— Тогда за дело! — скомандовал я. — Игнат, ломай запруду!

Игнат одним мощным ударом кирки выбил ключевой камень. Вода хлынула из запруды и, повинуясь новому руслу, устремилась в наш отводной канал. Она быстро ворвалась в деревянный желоб, ударилась о первый порожек, вспенилась и побежала дальше, выливаясь с другого конца уже в основное русло ручья.

Я стоял по колено в ледяной воде, регулируя поток, подправляя камни. Сердце колотилось где-то в горле. Все работало. Пока работало.

— Породу! — крикнул я Петрухе.

Он с сомнением зачерпнул лопатой серой, каменистой земли и высыпал ее в начало желоба. Поток воды тут же подхватил ее. Легкий песок и мелкая галька пронеслись по всей длине и вылетели с другого конца, окрасив воду в ручье в мутно-серый цвет. Камни покрупнее застревали у порожков, перекатывались и медленно сползали вниз под напором воды.

— Еще! — командовал я. — Равномернее!

Работа пошла. Семён и Тимоха, кряхтя, таскали породу в старых плетеных корзинах. Петруха с сыном Елизара методично загружали ее в шлюз. Я и Игнат стояли у «машины», как жрецы у алтаря. Я следил за потоком, он длинным шестом разгребал заторы из крупных камней. Степан сидел на берегу на большом валуне, как судья, и сосредоточенно смотрел на солнце, отмеряя время.

Час сменялся часом. Система работала. Никто не надрывался. Смена, отработав свои два часа, уходила к костру, пила горячий отвар, отдыхала, а затем с новыми силами возвращалась на свой участок. Не было ни криков, ни ругани, ни понуканий. Только мерный шум воды, скрежет камней и стук лопат. Это было так не похоже на адский гвалт прииска в поселении, что казалось, мы находимся в другом мире.

— Петрович, а толк-то будет? — спросил меня Семён во время своего перерыва, с сомнением глядя на мутный поток, вытекающий из шлюза. — Вода-то пустая уходит. Все добро, поди, с собой уносит.

— Наше добро от нас не уйдет, Семён, — ответил я, стараясь, чтобы голос звучал уверенно, хотя у самого внутри все сжималось от напряжения. — Оно в ловушке.

К вечеру, когда солнце начало клониться к лесу, мы переработали огромную кучу породы. Я посмотрел на измотанные, но не измученные лица своих людей и понял — пора.

— Стоп работа! — скомандовал я. — Игнат, перекрывай воду!

Игнат, не дожидаясь повторного приказа, вонзил кирку в основание нашей импровизированной плотины. Раздался глухой треск, и ключевой камень, поддавшись, вывалился из кладки. Поток, до этого послушно бежавший по отводному каналу, дрогнул, замедлился. Вода в шлюзе начала стремительно убывать, обнажая мокрое, блестящее дно, усеянное застрявшими камнями и темным, тяжелым песком. За спиной повисла тишина. Не просто отсутствие звука, а плотная, осязаемая тишина ожидания. Семён, Тимоха, Петруха, Елизар с сыном — все стояли на берегу, боясь подойти ближе, и их взгляды были прикованы к нашему странному деревянному корыту.

— Ну что, глядите, — сказал я нарочито спокойно, хотя у самого сердце стучало о ребра, как пойманная птица.

Я шагнул к опустевшему шлюзу. Ледяная вода все еще хлюпала под сапогами. Я присел на корточки и осторожно, двумя руками, снял первую поперечную планку — наш первый порожек. За ней, в образовавшемся пазу, лежала плотная, утрамбованная водой масса.

— Что это, Петрович? Грязь одна, — с горьким разочарованием в голосе протянул Петруха. Он был самым нетерпеливым и самым скептичным из всех.

— Не торопись, Петруха, — ответил я, не оборачиваясь. — Не все то грязь, что черное.

Я зачерпнул горсть этой «грязи» на ладонь. Это был тяжелый, почти черный песок с синеватым металлическим отливом. Магнетит. Верный спутник россыпного золота. Я поднес ладонь к их глазам.

— Видите?

Сначала они видели лишь мокрую черную массу. Но потом солнечный луч, пробившийся сквозь сосновые лапы, скользнул по моей ладони, и в черном песке что-то вспыхнуло. Одна, другая, третья крошечная искра. Желтые, наглые, без сомнения настоящие.

— Золотинки… — выдохнул Семён, неверяще подавшись вперед. — Батюшки, да тут их…

— Это крупняк, — прервал я его, высыпая песок в специально принесенный деревянный таз. — То, что и дурак с лотком намоет. Самое ценное не здесь.

Я снял вторую планку, третью. За каждой из них обнаруживалась такая же картина: плотный слой черного песка, и в нем — видимые глазу, хоть и мелкие, крупицы золота. Ропот за моей спиной нарастал. Разочарование сменялось изумлением, а изумление — жадным, лихорадочным азартом. Петруха, забыв о своем скепсисе, уже тянул шею так, что казалось, она вот-вот вывихнется.

— И это все? За целый день? — спросил он, и в голосе его звучала уже не насмешка, а нетерпеливая жадность. Он уже считал в уме, сколько это может стоить.

— Все? — я медленно выпрямился и посмотрел на него. — Петруха, ты смотришь на крошки со стола и думаешь, что это весь пирог. А пирог… — я указал на мокрое, грязное сукно, устилавшее дно шлюза, — вот он.

Я подошел к началу желоба и осторожно, сантиметр за сантиметром, начал отгибать деревянные клинья, державшие ткань. Затем, так же медленно, я свернул сукно в тяжелый, мокрый рулон. Оно выглядело как обычная грязная тряпка, пропитанная илом и песком. Никакого блеска, ничего, что могло бы намекнуть на сокровище. Я видел, как снова вытянулись их лица. Они не понимали.

— Игнат, таз с чистой водой. Сюда, — скомандовал я.

Игнат, чье лицо оставалось непроницаемым, как гранит, принес большой деревянный таз, который жена Елизара использовала для стирки. Я поставил его на ровный камень.

— А теперь, господа старатели, — я обвел их взглядом, — смотрите внимательно. И запоминайте. Вот так выглядит настоящее богатство.

Я взял тяжелый, мокрый рулон сукна и опустил его в таз с чистой водой. Затем начал методично, не торопясь, полоскать его. Вода в тазу мгновенно стала мутно-серой. Я выжимал ткань, снова полоскал, переворачивал, тер ее руками, выбивая из ворса каждую застрявшую частицу. Когда я закончил, сукно стало просто мокрой серой тряпкой. Я отложил его в сторону. В тазу плескалась непрозрачная, грязная жижа.

— Ну и? — не выдержал Тимоха. — Грязи наболтали, только и всего.

— Терпение, — сказал я, и это слово прозвучало как заклинание.

Я дал воде в тазу отстояться. Минуту. Другую. Тяжелые частицы оседали на дно. Затем я осторожно, одним плавным движением, начал сливать мутную воду. Медленно, чтобы не взболтать бесценный осадок.

Вода уходила, и дно таза начало обнажаться. Сначала показался слой обычного серого песка. Потом, когда воды осталось совсем на донышке, я увидел его.

Это был не блеск отдельных крупиц. Это было сплошное, густое, матовое сияние. Тонкий, но плотный слой мельчайшего золотого песка покрывал дно таза, как будто кто-то рассыпал в нем солнечный свет. Когда я легонько качнул таз, этот слой пришел в движение, заиграл, переливаясь, как живой.

На берегу ручья воцарилась мертвая тишина. Было слышно, как ветер шумит в соснах и как потрескивают дрова в далеком костре. Никто не дышал. Семён, Тимоха, Петруха — трое измученных, забитых жизнью мужиков — смотрели на таз с таким выражением, будто перед ними явился ангел господень. Их рты были приоткрыты, а в глазах стояла смесь священного ужаса и детского, чистого восторга. Елизар медленно снял шапку и перекрестился двумя перстами. Его сын посмотрел на золото, потом на меня, и в его взгляде читалось благоговение. Даже Степан, мой циничный и все повидавший писарь, подался вперед, и его бледное лицо залилось румянцем.