Обезьяны, человек и язык - Линден Юджин - Страница 27

Для Футса неудивительно, что Люси понимает смысл порядка слов. Жан Пиаже утверждал, что обучение животных языку состоит главным образом в выявлении знаний, которыми животные уже обладают. Способность шимпанзе к изготовлению орудий и их использованию показывает, что шимпанзе обладают «уже существующей способностью» целенаправленно, неслучайным образом организовывать последовательность своих движений. Почему же тогда последовательность движений рук должна вдруг становиться случайной только из-за того, что руки при этом имеют дело с символами предметов, а не с самими предметами? Более того, шимпанзе с рождения живут в группах со сложными и упорядоченными отношениями между их членами, и этот факт требует от шимпанзе понимания сложноорганизованной структуры. Таким образом, было бы странно, если бы столь высокоорганизованные существа, как шимпанзе, овладевая языком, использовали произвольные последовательности слов. Пожалуй, о порядке слов сказано уже достаточно, давайте вернемся к самим словам.

В магических и религиозных обрядах человека всегда можно усмотреть связь между словами, с одной стороны, и могуществом и властью – с другой. В магии знание имени таинственной силы дает человеку способность взывать к ней; ритуалы белой магии совершаются в сопровождении словесных заклинаний, призывающих или изгоняющих всевозможные естественные и сверхъестественные силы. Сходным образом у древних евреев имя божье хранилось в тайне ото всех, кроме высших священнослужителей. Бог мог упоминаться только опосредованно, будучи безымянным, он стоял вне сферы человеческой деятельности и власти. В мифологии персонажи, не имеющие имен, были беспомощны, а те, чье имя не могло быть названо, таили в себе угрозу. Человек способен управлять лишь тем, чему он может дать имя; это в предельно сжатой форме отражает интуитивное понимание человеком взаимосвязи между языком и мышлением. Сказанное относится в равной мере как к человеку, так и к шимпанзе.

Футса в основном интересовало, как именно Люси понимает слово. Беллуджи и Броновский настойчиво доказывают, что и слова, и законы, определяющие обращение со словами, составляют органически единое целое; иначе говоря, процесс становления языка, в результате которого человек создал систему абстрактных символов для обозначения окружающих его предметов, был вызван потребностью совершать с этими предметами различные действия. В рамках такого взаимосвязанного целого, включающего в себя и набор слов, и грамматику, у нас мало надежд выделить различные уровни анализа; но мы можем ожидать определенной взаимосвязи между возрастающей способностью животных к символизации и усложнением их способности комбинировать предложения из этих символов. Не может быть, чтобы существо, способное правильно склонять по латыни существительные, оказалось неспособным правильно сочетать латинские слова в осмысленные комбинации только потому, что уровень анализа, необходимый для правильного употребления различных падежных окончаний, предполагает способность и анализировать, и понимать латинскую грамматику. Иными словами, если шимпанзе отдают себе отчет в том, что символы амслена являются суррогатами некоторых конкретных предметов, то это еще не дает оснований ожидать, что обезьяны обнаружат значительные способности в комбинировании таких символов; однако, если обезьяна проявляет понимание общих свойств различных слов, а также способность использовать слова при анализе различных ситуаций, можно ожидать соответствующего уровня абстракции и понимания грамматики, пользуясь которой шимпанзе организует комбинации этих слов. Понимание свойств и комбинаторных функций такого слова, как, например, «сладкий», – это не только понимание смысла слова, но и анализ тех ситуаций, в которых присутствует нечто, обозначаемое термином «сладкий». Анализ «сладости» представляет собой тот тип факторизации окружающего, который упоминают Беллуджи и Броновский при обсуждении реконституции, а общее понимание «сладости» отражает синтез, составляющий вторую часть этого процесса. Попросту говоря, понимать символ означает понимать его применение; в свете этого, по-видимому, нелогично утверждать, что животные способны уяснить символическую природу слов, не понимая правил, по которым эти слова складываются в предложения.

Люси помогла мне составить представление о ее понимании символов, когда, связав меня с аллигатором, изображенным на моих рубашках, дала мне имя с помощью символа «аллигатор». После моего первого посещения института Футс провел формальное исследование концептуальных способностей Люси, изучая, каким образом она использует свой запас слов. Результаты этой работы мы обсудили, когда я снова приехал в институт летом 1973 года. Речь шла об изучении классификации, которой пользовалась Люси, когда имела дело с наименованиями двадцати четырех различных фруктов и овощей.

Для обозначения всего, имеющего отношение к продуктам питания, Люси пользовалась словами «еда», «фрукт», «пить», «конфета» и «банан». Слова «еда», «фрукт» и «пить» она использовала в качестве родовых наименований для объектов, принадлежащих к трем разным классам; в то же время она знала, что слово «банан» относится исключительно к банану. Футс считает, что наиболее интересными результатами эксперимента были «обнадеживающие открытия, связанные с реакцией Люси на некоторые конкретные классы объектов». Так, например, для обозначения цитрусовых (составлявших четыре из двадцати четырех известных ей овощей и фруктов) она пользовалась знаками «запах фрукт», связывая эти плоды с присущим только им характерным ароматом. Это была именно та реакция, которую и надеялся обнаружить Футс, поскольку она указывала, что Люси отыскивает в своем словаре слова, чтобы описать свойства объектов, для которых она не знает специального обозначения. Кроме родового понятия «фрукт» у Люси не было других слов для обозначения конкретных классов фруктов, и она вышла из положения, объединив в один класс несколько видов фруктов, обладающих общими свойствами. Исследователи обнаружили, что Люси, классифицируя овощи и фрукты, фиксировала свое внимание на тех же самых критериях, которые мог бы выбрать любой средний неискушенный человек. Наиболее грубое подразделение, по-видимому, отделяло фрукты от овощей.

Таблица 3

Слово «фрукт» Люси предпочитала использовать именно в отношении фруктов, тогда как в отношении овощей постоянно употребляла слово «еда». Как уже отмечалось, цитрусовые по ее классификации относились к «запах фрукт»ам, но поистине тяжелое испытание для ее описательных возможностей составила проблема наименования редиски и арбуза. В первые дни Люси называла редис просто едой, затем, попробовав редис на вкус, она тут же выплюнула его и обозвала «плакать боль еда». В дальнейшем для обозначения редиски она использовала слово «боль» или «плакать».

Футс обнаружил также, что, как только Люси выучивала какое-либо специальное наименование в рамках более общей категории, она воздерживалась от употребления этого наименования по отношению к другим объектам. Например, ее научили использовать название «ягода» для вишни, которую она до того называла просто фруктом. После того как она усвоила, что вишня – это «ягода», она воздерживалась от употребления слова «ягода» в применении к каким-либо другим фруктам. Тем самым она, по-видимому, проявила понимание различий между общими терминами и конкретными наименованиями.

Люси любила арбузы и трижды называла их символом «конфета пить», используя при этом третье свойство арбуза – его сладость.

Словом «пить» Люси подчеркивала ту же особенность арбуза, которая отражена в его английском наименовании («watermelon» означает «водянистая дыня»). Однажды она еще ближе подошла к английскому названию арбуза, воспользовавшись словами «пить фрукт». Трудно ожидать словосочетания, более сходного с «watermelon», чем «пить фрукт», с учетом того, что наиболее конкретным термином для обозначения жидкостей было «пить», а для обозначения всех бахчевых культур – «фрукт». Используя бывший в ее распоряжении набор слов, Люси угрожающе близко подошла к той самой созидающей символизации, которая вызвала к жизни английское слово «watermelon». Этот пример показывает, насколько «продуктивно» Люси пользовалась своим словарным запасом. Образуя из ограниченного набора слов неограниченное количество новых предложений, отличных от ранее использовавшихся, Люси демонстрирует свойство «продуктивности» своего языка.