Час Предназначения - Гарднер Джеймс Алан - Страница 3

Итак, это был не самец. Больше не самец.

Схватив птицу за шею, я дважды раскрутил ее над головой и со всей силы зашвырнул прочь. Кувыркаясь в воздухе, тушка перелетела через заросли тростника и шлепнулась в воду. Несколько мгновений я стоял, тяжело дыша, затем пнул костер, который рассыпался множеством искр; некоторые из них зашипели, попав в воду. Я прошелся по отмели, методично втаптывая остатки костра в грязь.

Чужак кастрировал мою утку. Утку, посланную мне богами, чтобы я, следуя их воле, избрал пол.

Нелюдь. Нейт. Существо среднего рода. Не мужчина, не женщина.

Это чудовище я видел лишь однажды, в детстве. Ужасные воспоминания: бледное лицо, жирное и опухшее, так близко; руки, поднимающие меня над землей, и собственный крик – вот-вот эта тварь сейчас расправится со мной! Потом кто-то отнимает меня у этого монстра, появились другие люди, которые бросали в него камнями и тыкали тупыми концами копий. Когда в лоб нейта попал острый камень, до крови рассекший кожу, он, точнее, она взвыла, бросила на меня голодный взгляд и убежала.

Именно так мы, тоберы, всегда относились к нейтам: немедленное изгнание и смерть, если монстр попытается вернуться. Нейты были отступниками, мятежниками, еретиками. В течение многих поколений каждый представитель нашего народа выбирал себе пол на всю жизнь в свой Час Предназначения, добровольно отказываясь от другой, мужской или женской ипостаси. Однако нейты заявляли, что незачем отвергать половину своей сути, а жить следует в согласии и с женским, и с мужским естеством. И потому в Тобер-Коуве ненавидели нейтов так же, как можно ненавидеть любого, кто заявит, что все твои проблемы надуманны и ты создал их себе сам.

От самой мысли о том, что я должен стать нейтом, что именно этого пожелали боги, мне стало не по себе. Отвращение было столь сильным, что мой разум с трудом мог его вынести.

– Фуллин? – послышался голос Каппи, совсем близко, по другую сторону тростниковых зарослей, недалеко от того места, откуда я обратился к чужаку. Возможно, ее привело сюда пламя костра. – Что ты делаешь на отмели? – с неподдельным гневом спросила она.

– Здесь неподалеку кто-то скрывается, – ответил я настолько спокойно, насколько мог. – Кто-то опасный. Не шуми.

– Как тут может быть кто-то еще? – спросила она чуть тише.

– Я не знаю, что происходит, знаю только, что могут быть неприятности, ясно? Иди куда-нибудь в безопасное место и оставайся там.

– Не говори со мной так!

– Каппи, прошу тебя…

Но тростники раздвинулись, и она вышла ко мне. Я вздохнул. Конец уединению.

К моему удивлению, на ней были штаны из отбеленного полотна. Возможно, этому не стоило придавать особого значения – ночью на кишащем москитами болоте штаны куда удобнее юбки, – но я никогда прежде не видел ее в штанах в те годы, когда она была женщиной. Видимо, Каппи стащила одежду из отцовского шкафа – та была слишком велика для ее стройной фигуры. Удерживаемые на поясе подтяжками и плотно заправленные в носки штаны болтались на ней, словно парус. Рубашка тоже развевалась на ветру, мужская рубашка, слишком большая и свободная, так что очертания ее маленьких грудей лишь угадывались под тканью. И ее волосы… что и говорить, развеваться уже было нечему. Прекрасных длинных черных волос просто не стало. Еще несколько часов назад, когда за ужином Каппи кормила грудью свою дочь Пону, они свободно падали на ее обнаженные плечи – но теперь они были коротко и неровно подстрижены. Каппи-женщина оделась и подстриглась как мужчина. Возможно, подумал я, это лишь новое ухищрение, попытка вызвать мой интерес. Если так, то она не удалась – во внешности Каппи чувствовалось нечто тревожащее и неестественное. Традиция Дня Предназначения позволяла кандидатам одеваться как угодно, но поселок все равно будет шокирован подобным зрелищем.

– Что ты с собой сотворила? – пробормотал я.

– Ничего, – последовал ответ. – Так что ты здесь делаешь?

В обычных обстоятельствах я бы солгал или просто отмахнулся от нее – по привычке, выработанной за прошедшие месяцы. Еще с зимы у меня пропало всякое желание чем-либо с ней делиться, и уж тем более – неприятными событиями. Однако сейчас она была настолько непохожа на себя, что я рассказал ей обо всем, то и дело украдкой бросая взгляд то на ее волосы, то на одежду. Она недоверчиво фыркнула, когда я поклялся, что тут был второй скрипач, но, думаю, вполне могла сообразить, что музыка доносилась с Утиной отмели, и видела, что моего инструмента при мне нет.

Когда я закончил свой рассказ, она тотчас же направилась к своей ловушке для уток. Не знаю, что меня испугало, но за ней я не пошел. Мгновение спустя я услышал ругательство, которого никогда не произнесла бы ни одна приличная женщина, и звук чего-то тяжелого, упавшего в воду.

Каппи медленно вернулась назад. В темноте я не мог различить выражения ее лица.

– У тебя тоже утка? – спросил я.

– По-моему, тебе следовало бы пустить в ход копье.

– Если ты думаешь, что я стану выслеживать этого чужака, то ошибаешься. Я не собираюсь нарушать свое уединение в большей степени, чем уже успел.

– Тогда дай копье мне. – Она протянула руку.

– Не будь смешной. Ты женщина.

– Я лучше владею копьем, чем ты.

Я рассмеялся. Да, в свои мужские годы Каппи мастерски владела копьем, как при метании в цель, так и в поединках. Ей наверняка предлагали вступить в Гильдию воинов. Но в этом году она была женщиной и вряд ли в должной степени могла владеть оружием – несмотря на одежду.

– Ступай куда-нибудь в безопасное место, спрячься там, – опять предложил я. – Например, к тому мертвому дереву, где мы как-то видели сову, помнишь? Я тоже буду неподалеку от этого дерева; если чужак вернется, ты сможешь позвать на помощь, и я сразу прибегу.

Каппи подошла ко мне, и мне показалось, что она хочет меня обнять, подбодрить. Я развел руки, но тут ее кулак вонзился мне в живот и она подставила мне подножку. Я рухнул в грязь, не в силах подняться и ощущая на губах отвратительный привкус болотной жижи.

Копья в моей руке больше не было. Откуда-то сверху послышался голос Каппи:

– Иди… в безопасное место.

Несколько минут я лежал пластом, чувствуя, как отчаянно кружится голова. В конце концов мне удалось перевернуться на спину, так что я уставился на звезды, которые покачивались перед глазами, словно пьяные светлячки. Мой желудок стремился вывернуться наизнанку, и не было никаких сил сдерживать позывы рвоты. Я просто ждал, пока случится неизбежное… Но вдруг все успокоилось, звезды замерли, и в голове у меня прояснилось.

За ужином Каппи кормила грудью Пону и, следовательно, однозначно относилась к женскому полу, в этом у меня не было никаких сомнений. Мы избегали встречаться друг с другом взглядами, но подобная напряженность в отношениях давно уже стала привычной. Потом мы разошлись, чтобы подготовиться к церемонии: она к своим родителям, а я к своему приемному отцу.

Похоже, вскоре после того, как мы расстались, в нее вселился дьявол. Или целый легион дьяволов. Когда дьяволы вселяются в женщину, они часто вынуждают ее думать, будто она мужчина. Хакур, служитель Патриарха, утверждал, что канун Предназначения – слишком священное время для того, чтобы дьяволы вылезали из своих нор, но Смеющаяся жрица говорила, будто для них это самая любимая ночь в году – воздух насыщен жизненной силой, которую они впитывают всей своей кожей.

Похоже, Смеющаяся жрица все-таки была права.

С трудом поднявшись на ноги, я огляделся по сторонам. Каппи не было, копья тоже, только я один посреди тьмы.

Где-то далеко, возле того места, где Кипарисовый ручей впадал в Ершовый водопад, скрипка снова заиграла мелодию «Не заставляй меня выбирать». Чужак явно пытался привлечь наше внимание. Глубоко вздохнув, я направился в ту сторону, откуда доносились знакомые звуки.

Я хорошо знал все тропинки на болотах – в детстве исходил их множество раз, со скрипкой у подбородка, воображая себя странствующим трубадуром. Благодаря этим прогулкам я узнал, какой силой обладает музыка – моя игра заставляла всю живность разбегаться в разные стороны. Многие из приметных мест на болоте я назвал в честь спугнутых там животных. Поросший крапивой клочок земли я окрестил Черепашьим ужасом, полоска засохшей грязи стала Журавлиным страхом, а старая самоходная повозка, наполовину утонувшая в трясине, – Лягушачьим пугалом.