Пятьдесят слов дождя - Лемми Аша - Страница 21

– Акира, верно?

Глаза наполнились слезами, Нори опустила голову и вытерла их.

– Да.

– Ему понадобится твоя помощь. Если точнее, она нужна ему уже сейчас. Ты должна выполнить свой долг, и тогда он сможет выполнить свой. Только ты способна его защитить.

Сердце Нори колотилось так сильно, что едва не выпрыгивало из груди.

– Я сделаю что угодно. Я вас не подведу, обаасама. Я буду хорошо себя вести.

– Рада это слышать, дитя, – прошептала бабушка, искренне тронутая. – В самом деле. Как женщины, мы делаем что можем. Делаем что должны.

Она бросила взгляд на дверь, затем быстро перевела его обратно на Нори.

– Дабы защитить то, что мы любим, мы делаем то, на что даже в мыслях не были способны.

Теперь Нори кивала, сдерживая слезы радости.

– Я обещаю. Я клянусь.

Старуха улыбнулась в последний раз, прежде чем повернуться спиной. Нори успела заметить, как она прижимает к сердцу старую кожаную книгу.

Двери открылись, в гостиную сунул голову низкорослый толстяк. Несмотря на царившую в доме приятную прохладу, он весь вспотел.

– Ну?

Бабушка не шелохнулась.

– Забирайте.

Нори перевела взгляд с бабушки на мужчину. Ее брови нахмурились, хотя губы все еще были растянуты в застывшей улыбке.

Мужчина протопал в гостиную, и когда он приблизился к Нори, она уловила табачную вонь. Попятилась.

– Бабушка? – прошептала Норико; она хотела заговорить громче, но не могла, совсем пропал голос. – Бабушка?..

Но та на нее не смотрела. Даже не повернула головы в знак того, что услышала.

А потом вокруг талии Нори сомкнулись чьи-то руки, потащили ее куда-то. Под ноги попал подол кимоно, Нори неловко рванулась вперед, пытаясь ухватиться за пустоту.

– Обаасама! – взвизгнула она, в панике обретая голос. – Я не понимаю! Пожалуйста! Я не понимаю!

Бабушка оставалась неподвижной, застывшей богиней льда, невосприимчивой к мольбам.

– Обаасама! Прошу!

– Ну же, девчонка! Идем, кому сказал! – фыркнул мужчина, запыхавшись в попытках дотащить ее к открытым дверям.

– Аники! – крикнула Нори, хотя знала, что брат далеко, в школе, и не может ее услышать. – Акира!

– Его нет, – просто произнес мужчина.

Затылок пронзило острой болью, и дальше была лишь пустота.

Часть II

Глава седьмая

Изгнание

Осень 1951 года

Воздух раскалывает криком, словно раскатом грома:

– Где она?!

Госпожа встречает взгляд своего внука, не дрогнув.

– Акира, успокойся.

Съеживаюсь у двери кабинета, в руках гремит поднос с чаем. Я угодила в бурю.

– Где?! – гремит мальчик, и я вдруг понимаю, что удивлена его гневом.

Юко-сама скрещивает руки.

– Ты умный, Акира. И ты, безусловно, понимаешь, что так было нужно.

У Акиры вздулись вены на лбу, глаза мечут молнии.

– Что ты сделала с Нори?!

– Это уже не твоя забота. Если тебе не хватает общества, я найду подходящих знакомых.

Акира явно ошеломлен ее холодностью.

– Что с тобой не так?

– Девчонка в порядке, – рассеянно говорит госпожа Юко. – Ей не причинят вреда, уверяю.

– Ты лжешь! – выплевывает мальчик.

Госпожа вздыхает.

– Дражайший внук, настало время смотреть в будущее. – Она широко улыбается. – И какое же оно будет светлое!

Акира делает шаг вперед, и на долю удара сердца мне кажется, что он поднимет руку на госпожу. Она тоже, полагаю, так думает. Но затем он качает головой и разворачивается на выход, понимая, что больше ничего не добьется. По крайней мере, сегодня. А может, и никогда.

Оставляю поднос на столе и выскальзываю в коридор следом за ним.

Мальчик бросает на меня усталый взгляд.

– Вы знаете, где она?

Я начинаю было говорить «нет», но давлюсь этим словом. Я правда не знаю, где маленькая госпожа. Но я слышала ее крики. Я понимаю, что она не в безопасности. Я промолчала, я ее отпустила.

И словно эти ясные глаза способны заглянуть в самые недра моего стыда, Акира швыряет последнюю фразу:

– Она вам доверяла!

Я обращаю взгляд в пол, который только сегодня утром натерла. От него отражается свет, и он сверкает, словно тридцать сребреников.

Сейчас в ханамати[16], включая наше новое пополнение, пятьдесят три девушки.

И над всеми надзираю я. Не самое высокое положение, но я родилась на соломенном полу в тысяча девятьсот двадцать первом году, младшая из четырех детей и единственная девочка. Мой отец был рисоводом, а у матери осталась лишь одна здоровая рука, поэтому она не могла найти работу. Мы жили на жалком клочке земли. Вот и все, что я помню о том времени. Ну и голод. Еды никогда не было. Год за годом урожай становился хуже, усыхали и мы с братьями. Когда мне стукнуло девять, у меня ребра проступали сквозь кожу, а ключица напоминала трафарет.

Такую тощую даже в бордель, куда меня продал отец, с большим трудом согласились взять.

Бросаю взгляд на бледную девчонку, стоящую передо мной на коленях в темной комнате, и уже не первый раз ловлю себя на жалости, что мое сочувствие иссякло много лет назад.

По крайней мере, она не плачет. Обычно мне сдают пустышек, деревенских девчонок из семей, которым мясо нужно больше, чем очередная бесполезная дочь. Некоторые приходят по доброй воле, зная, что таким образом получат возможность поесть и поспать, даже если постель придется делить. Бывают уродины, бывают красавицы. Но плачут все.

Кроме Норико. Ее спина выпрямлена, руки сложены на коленях, странные глаза устремлены вперед. Даже если девочка на грани срыва, она мне этого не покажет. Ее закалила суровая школа. Старая сука Юко говорила правду.

– Знаешь, почему ты здесь? – спрашиваю я как можно мягче.

В мои обязанности не входит запугивать девочек. Я сама когда-то была такой же. Они приходят ко мне изливать обиды, и я делаю все, что в моих силах, пусть их и кот наплакал.

Норико молчит. Ее маленькие губки дрожат. Красивые – уже полные, хотя ей всего одиннадцать, приятно мягкие. А вот на подбородке ямочка. Может, кому это и покажется милым. Учитывая, сколько мы заплатили за девчонку, лучше бы ей вырасти хорошенькой. Ее мать была известной красоткой. Да, неизвестно, кто отец девчонки и как он выглядит, но я не могу представить, чтобы Сейко Камидза променяла верное будущее на хотя бы малость посредственного мужчину.

Я притопываю ногой.

– Норико-тян[17], я хочу быть с тобой добра. Но ты должна делать то, что тебя велят, или дело кончится скверно. Теперь ты принадлежишь нам.

Наконец я вижу кое-что: на испуганном личике мелькает тень непокорности. Девчонка стискивает ручки.

– Не принадлежу.

– Принадлежишь, – терпеливо повторяю я.

Ничего удивительного. Любой девушке сложно осознать жестокую действительность – что родная семья продала ее, как скот. Особенно трудно дочери благородного дома, даже если она всего лишь ублюдок.

– Твоя бабка тебя продала. Ты наша, и мы вольны поступать с тобой, как пожелаем.

Вот теперь подступают слезы.

– Она бы так не поступила. Это просто испытание.

Я закатываю глаза. Тугодумная, однако, девчонка.

– Нет. Она тебя нам продала. Избавила себя от непрошеного бремени и приумножила внушительное состояние.

Девчонка смотрит на меня снизу вверх.

– Я – ее внучка, – говорит она твердо, но я знаю, что мужество ее уже покинуло, вижу, как дрожат ручонки. – Она сама так сказала. Ее плоть и кровь.

– Ты никогда не была ей нужна, – замечаю я, не забывая поддать в голос льда. – Она тебя не желала. Она держала тебя взаперти, а теперь продала. Ты будешь жить здесь, в окия[18], со мной и другими девочками. И ты будешь подчиняться.