Поминки - Зупанчич Бено - Страница 46

Мы идем дальше. Навстречу нам два карабинера. Их тени в наполеоновских шляпах похожи на фигуры из исторического фильма. Мы проходим мимо, не обращая внимания на них. Они идут ленивым шагом, торжественно, лица у них скучные, неживые. На Бреге мы останавливаемся у ограды и глядим в воду.

— Сколько мы не увидимся?

— Самое большее год, — отвечаю я. — Слишком долго. Я буду тосковать по тебе.

Мария улыбается. Она выпрямляет все пальцы на одной руке, затем загибает два.

— Три года, Нико.

— О, что ты. — Я возражаю. — Ты с ума сошла. За три года мы протянем ноги с голоду.

— Да, — говорит она, — все возможно. — И излагает мне положение на русском фронте. Ведь там, в сущности, только недавно окончательно остановили немцев. Год — это если бы их гнали с такой же скоростью, с какой они наступали. Я как бы услышал голос учителя. Я словно увидел его, склонившегося над атласом: в руках карандаш, скачущий по извилинам линии фронта, в глазах отчаяние.

— Ну хорошо, — соглашаюсь я, как в игре, — три года. Неужели на такой срок можно угадать, что тебя ждет впереди?

Мы идем дальше и говорим о будущем как о чем-то близком и ощутимом. Река бесшумно следует за нами. В темноте она кажется чистой и блестящей. У Трех мостов мы расстаемся, чтобы потом встретиться дома.

— Хорошо, — пообещал я, — я зайду к своим и попрощаюсь, как подобает сыну.

— О, — говорит она, — иногда тебя все-таки можно переубедить. Мне было бы больно, если бы ты этого не сделал.

Я шел один, счастливый, сильный, почти могущественный. Я раздвигал плечами дома, попадавшиеся мне по дороге, руками отталкивал фонарные столбы, за которые я задевал, сияющими глазами смотрел на жилища людей, не знающих о моих горестях, о моих радостях. И мне всерьез казалось, что жизнь по ошибке одарила меня чем-то таким, что не дано другим. Засунув руки глубоко в карманы, я начал мурлыкать песенку, не переставая наблюдать за людьми — суетливые и жалкие, они спешат по своим делам, не останавливаясь; солдаты вращают глазами, выискивая девиц и заговорщиков; я вглядываюсь в неосвещенные витрины, и из тьмы на меня смотрят два веселых, озорных лица. Мой взгляд устремляется дальше, через близкое и ощутимое, я смотрю поверх крыш в темную даль, туда, где леса и горы, прищурившись, будто меня ослепляют лучи моих видений. Там конец состоянию нелегальности, конец чувству постоянной опасности, где человек, в сущности, остается одинок. Но пока мои глаза не в силах ничего различить там вдали.

Наша мысль обгоняет время, наша страсть заставляет нас спешить за ней вслед. Мы жаждем хлеба и любви, так думаю я. Нас сжигает жажда прекрасного. Мы поэтизируем нового человека и сами меняемся у себя на глазах — мы очистились от эгоизма, избавились от алчности, мы предаемся светлым мечтам о будущем без эксплуатации, без вопиющей нищеты и высокомерного богатства, без грязной похоти. Мы не строим воздушных замков, не хотим жизни без труда и усилий, и грядущее отнюдь не видится нам розовым садом, окружающим дворцы и виллы. Мы не жаждем ни властвовать, ни руководить, ни управлять, ни господствовать — это было бы лишь заменой прежнего господства. Мы наивны и просты. Жизнь учит нас скромности, терпению и самоотверженности. Блаж, который спит и видит, как он станет директором таможни, отравлен жаждой богатства и власти, а до людей ему никакого дела — просто он научился об этом болтать. Мечты о человеке будущего не должны остаться только мечтами. Об этом говорит нам каждый новый день. В каждом человеке горит чистое пламя жажды справедливости. Порой мы забываем — ну ничего, ничего, — что мы недостаточно образованны, чтобы охватить разумом все, что нам подсказывает сердце.

И вновь меня поднимает волна, я на ходу раздвигаю плечом дома, обгоняю прохожих с искаженными страхом лицами и вглядываюсь в даль — там уже спустилась ночь в своем жемчужном ожерелье.

Голубь и голубка. Он пушистый, с блестящим темным оперением и влажными красными глазами. Голубка скорее похожа на дикую горлицу — светло-серая, бархатистая, с темным треугольным пятнышком на хвосте. Они сели под окном и подбирали крошки, которые им, как всегда, бросила Мария. Они стучали розовыми клювами по белой жести и заглядывали в кухню. Затем они сели рядышком, принялись нежно приглаживать друг другу перышки на шее и целоваться. Учитель смотрел на них отсутствующим взглядом. Потом встал и подошел вплотную к окну. Он смотрел на них, задумчиво потирая лоб ладонью. В голове вертелась неясная мысль, она никак не желала принять определенное выражение. Он прошелся по кухне. Взглянул на картофель, оставленный Марией на кухонном столе, оторвал листок календаря, который показывал вчерашний день, погладил будильник на шкафчике с посудой и опять вернулся к окну. На улице двое мальчишек гоняли палками сплющенную консервную банку. Пыль окутывала их босые пятки. И чем громче грохотала банка по мостовой, тем сильнее они орали и хохотали. Голубь и голубка не обращали внимания ни на уличный шум, ни на учителя. Он оглянулся на часы — забыл, сколько они показывали минуту назад. Было без четверти шесть.

— Без четверти шесть, — пробормотал он. — Мария!

Мысль выскользнула как змея из теплого уголка и ужалила его в сердце.

— Мария! — закричал он вне себя. Он забыл, что она ему сказала перед уходом, он вообще не мог припомнить, когда она ушла. Побледнев, он в полном отчаянии схватился за голову. Бросился в комнаты, хлопал дверьми, и звук их раздавался, как в пустом доме, откуда только что вынесли покойника. Сорвав с себя халат, он бросился в сад. На мгновение остановился у запущенных грядок, на которых сорняки поднялись выше цветов. «Сад заброшен и пуст, — подумал он, — как мое сердце». Он добежал до беседки, ударил ногой плетеное кресло, стоявшее в дверях, и обернулся. В окне второго этажа он увидел Анну в пестром платочке. Она выколачивала ковер и смотрела на него.

— Мария! — позвал он. — Где ты, Мария?

Анна опустила ковер, перегнулась через подоконник.

— Господин учитель, она пошла в город. Не волнуйтесь, она девочка разумная. Вы, вероятно, забыли.

— Забыл? — переспросил старик.

Он погрозил ей кулаком и кинулся в дом. «С ума сошел», — подумала она и, оставив ковер висеть на подоконнике, сбежала вниз. Дверь была не заперта. Учитель стоял в передней у вешалки и трясущимися руками пытался завязать галстук.

— Да не волнуйтесь же вы, господин учитель, — заговорила она вкрадчиво. — Успокойтесь. Она вот-вот вернется. Наверное, пошла в магазин.

Учитель даже не обернулся. Он кое-как затянул галстук и надел шляпу.

— Если хотите, я ее поищу, — предложила Анна, напуганная его видом.

— Прочь, прочь, — нетерпеливо прошипел учитель. — Прочь, я пойду сам. Я пойду сам, господи… Как вы можете!

— А ну, не кричите, — вдруг решительно заявила Анна и встала в дверях. Стоя спиной к двери, она вынула из замочной скважины ключ и зажала его в кулаке. — Никуда вы не пойдете… вы подвергнете опасности себя, ее и еще кое-кого. Успокойтесь, ради всего святого.

С умиротворяющим жестом руки она приблизилась к нему.

— Нет-нет, господин учитель, умоляю вас, она скоро придет, через четверть часа она вернется.

Она обняла его за плечи и, не переставая говорить, стала подталкивать к кухонной двери. Она шутила и дружески похлопывала его по спине. По дороге незаметно сняла у него с головы шляпу и бросила ее на вешалку. Шляпа сначала зацепилась, но потом упала и покатилась по полу. Анна открыла дверь в кухню и со смехом придвинула ему стул. Взяла стул и себе, сдернула с головы платок, сверкнув зубами в улыбке, поправила свои черные волосы.

— Видите, вот вы и успокоились. Господин учитель, не надо ничего бояться… сейчас война — до чего же мы дойдем, если будем всего бояться. Когда я была маленькая, я страшно боялась летучих мышей… И это глупый страх… Боишься чего-то, а почему — сам не знаешь. Хотите чаю?

Он покачал головой и смотрел на нее как на что-то давнее и забытое. Она заглянула ему в глаза и испугалась. И тут она положила руку ему на колено с той непосредственностью, которая порой опаснее самой женской красоты.