Да здравствует фикус! - Оруэлл Джордж - Страница 2

«Здесь какой-то там ветер… к примеру, угрожающий ветер? Нет, лучше – злобный ветер. Злобный ветер всюду дует… нет, лучше – ветра злобного порывы… какие-то там тополя… податливые тополя? Нет, лучше – нагие тополя. Это созвучно: злобные – нагие? Да не важно! Тополя нагие, склонились… Вот и хорошо».

Неплохо. Хотя «тополя» черта с два зарифмуешь. Но в запасе всегда есть «земля». Вот так с рифмой к слову «air» бился каждый поэт со времен Чосера. Однако творческий порыв Гордона быстро заглох. Два пенса полпенни и трёхпенсовик – два пенса полпенни. Вязкая тоска заполонила все его мысли. Не может он справиться с этими рифмами и прилагательными. Не может, когда у него в кармане два пенса и полпенни.

Он опять сфокусировал взгляд на двух рекламных плакатах напротив. Мерзкая дрянь. Были свои причины, чтобы их ненавидеть. Он механически перечитал надписи. «Красное Бургундское – вино для британцев», «От этого соуса ваш муженек будет не переставая улыбаться», «Иди в поход на целый день с одной плиткой Витамолта», «Ты высоколобый? – Причина в „Дарндаффе“», «Детки без ума от этих чипсов», «Пародонтит? Только не у меня!», «Роланд Бутта наслаждается едой с Бовексом».

Ха! Вот и покупатель! По крайней мере, потенциальный покупатель. Гордон приосанился. Стоя около двери, можно увидеть размытую картину того, что происходит снаружи, оставаясь при этом незамеченным. Гордон рассматривал потенциального покупателя.

Приличный мужчина средних лет, в черном костюме, в котелке, с зонтом и портфелем – провинциальный адвокатик или городский служащий уставился на витрину своими бесцветными глазищами. Вид у него виноватый. Гордон проследил за направлением взгляда незнакомца. Ах! Вот оно что! Он пронюхал об этих первых изданиях Д.Г. Лоуренса, что стоят в том дальнем углу. Потянуло на непристойности, ясное дело. Прослышал откуда-то о «Леди Чаттерлей».[4] Плохое у него лицо, подумал Гордон. Бледное, тяжелое, расплывшееся, профиль совсем плох. По виду – валиец. Похоже, сектант какой-нибудь. У него и складки в уголках рта типично как у инакомыслящих. У себя дома – председатель местного Союза борьбы за чистоту нравов или Приморского комитета бдительности (тапочки на резиновой подошве и электрический фонарик – высматривает целующиеся парочки на пляжном параде), а теперь вот в городе, решил покутить. Хотелось бы, чтобы он зашел. Продам ему экземпляр «Женщины в любви». Как он потом разочаруется!

Так нет же! Валийский адвокат сдрейфил. Засунул зонтик под мышку и, развернувшись, удалился с видом праведника. Но сегодня же вечером, когда в темноте не будет видно, как он краснеет, прокрадется в какой-нибудь секс-шоп и купит «Веселые штучки в Парижском монастыре» Сэди Блэкис.[5]

Гордон отвернулся и пошёл к книжным полкам, расположившимся слева, у выхода из библиотеки, где стояли новые или почти новые книги – яркое цветовое пятно, которое, по замыслу, должно было привлечь каждого, кто заглянул в стеклянную дверь. Гладкие, без единого пятнышка, корешки этих книг, казалось, так и стремились к тебе со своих полок. «Купи меня, купи меня!» – кричали они. Свеженькие романы прямо из печати – невесты, еще не тронутые, тоскующие по ножу для бумаги, который лишит их девственности, – и переизданные экземпляры, как молодые вдовушки, еще цветущие, но уже не девственницы; и здесь и там, в группах по полдюжины, жалкие старые девы, «остатки», все ещё с надеждой сохраняющие долго оберегаемую девственность. Гордон отвёл глаза от «остатков». Они вызывали неприятные воспоминания. Было продано всего сто пятьдесят три экземпляра его единственной несчастной книжечки, опубликованной им самим два года назад, после чего она была отправлена в «остатки», и даже из «остатков» ее никто больше не покупал. Он прошел мимо новых изданий и остановился перед располагавшимися к ним под прямым углом полками, заполненными в основном букинистическими книгами.

Справа наверху шли стеллажи с поэзией. На тех, что оказались перед ним, стояла проза, вся вперемешку. Эти книги были рассортированы в зависимости от высоты их расположения, от чистых и дорогих, что стояли прямо перед глазами, до выцветших и дешевых – наверху и внизу. Во всех книжных магазинах одна и та же дикая дарвиновская борьба, в которой труды людей ныне живущих тянутся на тот уровень, что перед глазами, а работы умерших идут либо вверх, либо вниз – вниз, в Геенну огненную, или вверх, на трон; однако какое бы положение они ни заняли – их не замечают. В самом низу на полках тихо загнивают «классики», вымершие монстры Викторианской эпохи. Скотт, Карлайл, Мередит, Раскин, Патер, Стивенсон – их имена уже трудно разобрать на широких немодных переплётах. На верхних полках, где их почти не разглядеть, спят пухлые биографии герцогов. Под ними, всё ещё пользующаяся спросом и вследствии этого расположенная в зоне досягаемости, – «религиозная» литература, всех направлений и вероисповеданий – в общей массе, без дискриминации. «Мир за пределами нашего сознания» от автора «Дух коснулся меня своими руками». «Жизнь Иисуса Христа» английского богослова Фаррара. «Иисус – первый ротарианец». Последная книга отца Хилари Честната о пропаганде католицизма. Религия всегда продаётся при условии, что она достаточно сентиментальна. Еще ниже, прямо на уровне глаз, – современная литература. Пристли, из последнего; книжонки Динки с переизданными шуточками, бодрящий «юмор» от Герберта, Кнокса и Милна. Еще и кое-какое чтиво для особо умных. Роман или пара – Хэмингуэйя, Вирджиния Вульф. Соблазнительные переиначенные псевдобиографии Стрейчи. Презрительные, изящные книжечки о проверенных художниках и проверенных поэтах, написанные этой молодой зверской порослью, что так элегантно перекочёвывает из Итона в Кембридж, а из Кембриджа в литературные обозрения.

Мрачным взглядом Гордон окинул стеллажи с книгами. Он ненавидел все книги, старые и новые, сверхумные и непритязательные, высокопарные и весёлые. Один их вид наводил его на мысль о собственном бесплодии. Ну вот он здесь, предположительно, «писатель», а сам и «писать» не может! И вопрос вовсе не в том, что его не печатают. Он просто ничего не выдаёт, или почти ничего. А вся эта чушь, загромождающая полки, она, по крайней мере, существует. Она – своего рода достижение. Даже Деллз и Дипингз по крайней мере выдают свою ежегодную порцию печатной продукции.[6] Но больше всего он ненавидел вот эти высокомерные «культурные» книжечки – критику и обозрения. Такого рода вещички этот зверский молодняк из Кембриджа строчит чуть ли не в полусонном состоянии. Да он, Гордон, и сам мог бы так писать, будь у него чуть побольше денег. Деньги и культура! В такой стране, как Англия, ты точно также не можешь быть культурным без денег, как не можешь вступить в Кэвэлри клаб.

Инстинктивно, совсем как ребенок, который раскачивает шатающийся зуб, он вытащил внушительного вида том – «Некоторые черты итальянского барокко» – открыл его, прочитал абзац и засунул обратно со смешанным чувством отвращения и зависти. Это разрушительное всезнайство! Эта ядовитая изысканность типчика в роговых очках! И деньги, которые за этой изысканностью стоят! И в конечном итоге, что за ней, если не деньги? Деньги на подобающее образование, деньги на влиятельных друзей, деньги на досуг и спокойствие, деньги на путешествия по Италии. Деньги пишут книги, деньги их и продают. О, Боже, не давай мне добродетелей – дай мне денег. Только денег.

Он позвенел монетками в кармане. Ему почти тридцать, а он ещё ничего не сделал. Только жалкая книжечка стихов, которая, как первый блин комом, получилась и того хуже. И с тех самых пор, вот уже целых два года, он блуждает по лабиринтам ужасной поэмы, которая ни капли не продвинулась, и которая, как он понимал в минуты просветления, никогда дальше и не продвинется. Ему не хватает денег, да, это просто нехватка денег – это она отбирает у него способность «писать». Он ухватился за эту мысль, как за постулат веры. Деньги, деньги… Это всё деньги! Да разве сможешь ты вложить себя всего хоть бы и в грошовый рассказик, который пишешь, если у тебя нет денег? Выдумка, энергия, остроумие, стиль, очарование – за всё это нужно платить по полной программе. И тем не менее, осмотр полок в какой-то степени успокаивал Гордона. Как много выцветших нечитаемых книг! В конце концов, мы все в одной лодке. Memento mori. И вас, и меня, и тех заносчивых молодых людей из Кембриджа ждет одно и то же – забвение, хотя, возможно, тех молодых из Кембриджа оно подождет подольше. Он посмотрел на потускневшие от времени тома классиков у себя под ногами. Мертвы, все они мертвы. Карлайл и Раскин, Мередит и Стивенсон – мертвы все, сгнили по милости Божией. Он оглядел выцветшие названия. Собрание писем Роберта Льюиса Стивенсона. Ха-ха! Вот это здорово. Собрание писем Роберта Льюиса Стивенсона! Сверху почернело от пыли. Искусство, ты есть прах, и в прах возвратишься.[7] Гордон пнул том Стивенсона. Эй ты, искусство, старая фальшивая монетка! Остывший труп, хоть и шотландец.