Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ) - Гросов Виктор - Страница 48

— Игрушки, мастер? — хмыкнул он, когда я подошел. — Решили в солдатиков поиграть?

— Решил, что моим людям не помешает научиться отличать мушкет от пистолета, — ответил я как можно небрежнее.

Он прошелся вдоль стрелковой линии, оценивающе прищурился, глядя на мишени.

— Продумано. Вал под правильным углом. Дистанции размечены и для пистолета, и для штуцера. Вы мыслите правильно, мастер.

Я промолчал, озадаченный его похвалой.

— Только вот какой толк от хорошего тира, если стрелять в нем некому? — он обернулся, и в глазах его блеснул знакомый хищный огонек. — Завтра. В шесть утра. Будьте здесь. И не завтракайте.

О как! А почему бы и нет?

На следующее утро, на недостроенном тире, я стоял на стрельбище. Толстой уже приготовился. На простом деревянном столе, на бархатной подкладке, лежала пара великолепных дуэльных пистолетов.

— Ваши чертежи — это прекрасно, мастер, — начал он, беря в руки один из пистолетов. — Однако они не остановят пулю. В этом мире, где вы решили играть, ум нужно уметь защищать. А лучший довод в споре, который понимают все, — он протянул пистолет мне, — это кусок свинца.

Пистолет в руке оказался тяжелым. Толстой же проявил себя гениальным инструктором.

— Ваша первая ошибка, — произнес он, заметив, как предательски дрожит моя рука в попытке навести оружие на мишень. — Вы боретесь с ним. А должны стать одним целым.

Он поправил мою стойку, хватку и, наконец, дыхание. По горькой иронии, его метод оказался тем самым принципом, которым я сам пользовался при работе в последнее время.

— Глубокий вдох. Медленный выдох. И в тот миг, когда воздух вышел, а новый вдох еще не начался, — ваше сердце замирает. На долю секунды. Вот она. Ваша тишина. В этот миг вы не стреляете. Вы просто отпускаете пулю.

Я попробовал. Вдох. Выдох. Пауза. Выстрел оглушил. Пуля ушла далеко в сторону.

— Еще раз, — безэмоционально скомандовал он.

Мы провели в тире два часа. Пот заливал мне глаза, рука даже устала слегка, но постепенно оружие переставало быть чужим. К концу урока я впервые попал в самый центр мишени. Дырка в черном круге казалась мне пропуском в новый, доселе закрытый мир. Глядя на Толстого, я видел перед собой идеально отлаженную машину для убийства. И эта машина сейчас, сама того не ведая, давала мне ключи к созданию другой, еще более совершенной. Я знаю того, кто будет мне помогать с оптическим прицелом. Но будет ли? Или опять повторяется история как с Кулибиным? Нет, Толстой из другого теста сварен. Нужно подумать как его увлечь в эту идею.

Когда мы заканчивали, я, решив проверить одну догадку, взял с оружейной стойки купленный мною штуцер. Он был тяжелее пистолета, с длинным стволом. И как им прицеливаться?

— Дурная железка, — бросил Толстой, заметив мои манипуляции. — Австрийская работа. Замок ненадежный, осечку дает через раз. Для охоты на уток сойдет, для серьезного дела — нет.

Он был прав. Изучив механизм, я сам это прекрасно понимал. Его слова попали в точку, обнажив фундаментальный изъян моего плана. Можно создать идеальную оптику, позволяющую видеть цель за версту, вот только какой в ней толк, если в самый ответственный момент кремневый замок даст осечку? Если порох на полке отсыреет? И вообще, как глаза уберечь от всего этого? Про то, что снайпер будет обнаружен по характерному дыму — молчу. Что-то слишком много проблем, как мне кажется.

Прицел из будущего оказывался бессилен без надежного оружия из будущего. Я не мог просто прикрутить его к австрийскому штуцеру — нужно было менять все, начиная с самого принципа воспламенения. Нужен был капсюльный замок, а до его изобретения оставалось еще много лет.

Мысли о новом ружье пришлось отложить.

До 1812 года еще есть время. Надеюсь.

Сейчас же все внимание было приковано к машине — главному делу всей моей новой жизни. После установки массивной станины работа вошла в решающую фазу: мы собирали ее мозг, ее душу. «Программируемый» блок. Венцом всего моего замысла, тем самым шагом в будущее, который должен был сделать машину непобедимой.

Закончив работу, я собрал в мастерской свой «военный совет». Кулибин, на время оставив двигатель, стоял, скрестив руки на груди, с видом придирчивого мастера. Рядом — Илья и Степан, мои верные маршалы, чьими руками и воплощалось в металле то, что рождалось в моей голове.

Перед ними на верстаке, сияя свежей смазкой, лежал собранный узел, похожий на какой-то диковинный, сложный часовой механизм: несколько осей, система рычагов, бронзовых шестерен и сложная станина, на которой должен был крепиться резец.

— Господа, — гордо заявил я, чувствуя себя фокусником перед главным представлением, — мы собрали сердце нашей машины. Теперь я покажу вам, как оно бьется.

Со стола я взял деревянный ящик. Внутри, в аккуратных, обитых бархатом ячейках, лежали тонкие стальные диски, по краю каждого из которых шла сложная, выточенная с невероятной точностью волнистая линия.

— Вот это, — я поднял один из дисков, — наш алфавит. Каждая из этих «розеток» — одна «буква» будущего узора.

Установив на оси механизма три разных диска, я закрепил их, а на самый кончик резца приладил крошечный угольный грифель, подложив под него чистый лист бумаги.

— А вот так, — я медленно провернул приводное колесо, — мы составляем «слово».

Они подались вперед, как мальчишки, впервые увидевшие заморский автоматон. Три щупа-копира прижались к краям дисков. Стоило им начать вращаться, как щупы заскользили по их волнистой поверхности, и вся система рычагов ожила. Резец с грифелем пришел в движение, и на белой бумаге, прямо на их глазах, стала рождаться линия. Она изгибалась, закручивалась в спирали, ломалась под немыслимыми углами, сплетаясь в сложнейший, гипнотический узор, похожий одновременно на морозный рисунок на стекле и на арабскую вязь.

— Представьте себе трех танцоров, — объяснял я, продолжая медленно вращать колесо. — Каждый из них танцует свой, уникальный танец. А резец… резец — их партнер, который вынужден повторять движения всех троих одновременно. И его танец получается таким сложным, что повторить его, не зная партию каждого из трех танцоров, невозможно.

Степан, человек металла, качал головой, не веря своим глазам.

— Да с таким узором можно что угодно чеканить. Никто в жисть не подделает! — выдохнул он.

— А теперь — главный фокус.

Нескольких движений специальным ключом хватило, чтобы снять три диска и установить на их место три других, совершенно иных. Сдвинув лист бумаги, я снова провернул колесо. Грифель начал рисовать совершенно новый узор.

— А в этой коробке у меня сотня таких «букв», — я сделал паузу, чтобы они осознали что я сейчас сказал. — Комбинаций — тысячи. Миллионы. Мы можем хоть каждый день печатать ассигнации с новым, уникальным узором, и ни один фальшивомонетчик в мире за нами не угонится. Они потратят год, чтобы скопировать вчерашний узор, а у нас сегодня уже будет новый. Мы всегда будем на шаг впереди.

Кулибин вдруг весь просветлел. Морщины в уголках его глаз собрались в веселые лучики. Он подошел к механизму, сам провернул колесо и с восторгом ребенка наблюдал, как на бумаге рождается очередное кружево. Выпрямившись, он одарил меня широкой, счастливой улыбкой.

— Так это же… — он улыбнулся еще шире. — Шарманка! Музыкальная шкатулка! Только играет она узоры! Превращает движение в красоту! Да уж, счетовод, удивил! Ведь видал на чертежах это, а гляди-ка сколько красоты — вживую…

Восторг в глазах старого гения стал моим триумфом. Почти все готово.

Глава 21

К октябрю Петербург окончательно раскис, превратившись в мокрую серую губку. Низкое небо давило на голову, а с Невы тянуло сыростью, от которой ничего не спасало. Однако за новыми стенами нашего двора было жарко. На этот день Кулибин назначил премьеру. Сегодня он собирался вдохнуть жизнь в своего чугунного монстрика — «огненное сердце».