Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ) - Гросов Виктор - Страница 45

— Сделаю я тебе твою игрушку. Хотя это не быстро. Недели три, не меньше. Больно уж тонкая работа. А зачем тебе такая диковинная штуковина?

— Так, для одного автоматона, — уклончиво ответил я. — Хочу, чтобы он несколько лет простоял в зале, а потом, в один прекрасный день, «проснулся» и, скажем, расправил крылья. Сюрприз для гостей.

— Баловство, — проворчал он, но глаза его горели. Сложность задачи захватила его.

Три недели спустя он вынес мне свое творение: продолговатую латунную капсулу длиной в ладонь и толщиной в три пальца. Под открывающейся крышкой виднелась паутина тончайших шестеренок, рычажков и пружин — настоящее произведение искусства. Поблагодарив старика, я унес драгоценную капсулу к себе, в лабораторию, куда никому не было входа.

Началась самая ответственная часть — калибровка. Я вскрыл механизм. Кулибин был гением: он сделал маятник биметаллическим, чтобы тот на жаре не удлинялся, а изгибался, сохраняя период колебаний. Эти часы не соврут ни зимой, ни летом. Теперь расчет.

Скользя авторучкой по бумаге, я высчитывал дни, недели, месяцы. Исходная точка — сейчас. Конечная… я помнил эту дату из школьных учебников так же отчетливо, как свой день рождения. День, когда Великая Армия перейдет Неман. Я перевел этот срок в часы, минуты, в точное количество колебаний маятника. Затем, с помощью тончайших инструментов, я начал настраивать механизм, «выставляя» на его крошечных колесиках это чудовищное число. Наконец, дата была установлена: 24 июня 1812 года.

Пришло время для самого механизма. В обсидиановом основании «Улья» я выточил крошечную полость, куда на мягкую бархатную подложку и лег мой «будильник». Его единственный рычажок, которому предстояло сработать в назначенный день, я подвел к одному из скрытых узлов в основании всего изделия.

Я закрыл полость, не оставив ни малейшего следа. Мое послание было запечатано.

Тикайте, маленькие часы. У вас впереди долгий путь. В день, когда вы остановитесь, мир изменится.

Дни слились в один лихорадочный, пахнущий машинным маслом и канифолью сон наяву. «Саламандра» превратилась в осажденную крепость, живущую по законам военного времени. Свет в окнах не гас до глубокой ночи, а порой и до самого рассвета, пока по периметру молчаливыми тенями несли вахту люди графа Толстого. Внутри кипела работа, подчиненная одному-единственному, почти безумному ритму.

Мои люди изменились. Илья сросся со своим станком. Осунувшийся, с красными от недосыпа и каменной пыли глазами, он часами колдовал над пластинами топаза и кварца. В его мастерской воздух был плотным от тончайшей взвеси, искрящейся в луче света, а сам он, склонившийся над вращающимся диском, напоминал алхимика. Он резал камень, слушал его, добиваясь немыслимой точности стыков, чтобы сотни отдельных пластин сложились в безупречный, бесшовный монолит. Иногда, откинувшись на спинку стула, он тер глаза и тихо говорил, скорее себе, чем мне:

— Не идет, Пантелеич. Вот тут, на уголке, жилка кривая. Не ложится узор. Переделывать надобно.

И без жалости отправлял в брак результат двухдневной кропотливой работы. Правда в половине таких случаев, я брал на себя работу и доводил до нужного результата.

Из кузни Степана доносился не привычный грохот молота, тонкий, почти музыкальный перезвон. Могучий мастер по металлу, чьи руки могли согнуть подкову, с помощью крошечных надфилей и штихелей вытачивал оси и шестеренки, видимые только под лупой. Он тихо матерился сквозь зубы, когда очередной резец срывался, но его упорство было сродни граниту. Однажды я застал его глубокой ночью, склонившимся над горелкой в попытке закалить крошечную пружинку для акустического замка.

— Не держит, проклятая, — прохрипел он, не оборачиваясь. — После закалки хрупкая, ломается. А отпустишь — слабая, как девка. Сплав не тот.

И мы вместе, до самого утра, стояли у горна, пробуя разные добавки в поисках идеального состава стали, который даст и упругость, и прочность.

Даже подмастерья, мальчишки, изменились. Чувствуя важность момента, они работали с удвоенным, почти взрослым рвением: без устали крутили приводные колеса станков, толкли в ступках абразивные порошки, чистили инструменты.

Прошка с серьезным, сосредоточенным лицом сверлил отверстия в латунной пластине, сверяясь с моим чертежом. Он все же решил пойти по этой стезе. Звезд правда не хватает, зато исполнительный. Он больше не был мальчиком на побегушках — он становился подмастерьем. Вся мастерская, от меня до последнего ученика, превратилась в единый организм, движимый одной волей.

Существуя на крепком кофе, мой мозг работал на пределе, разрываясь между мастерской Ильи, где мы спорили о способе полировки стыков; кузней, где мы со Степаном искали идеальный сплав; и кабинетом, где я доводил до ума акустический механизм. Я заметил, что именно пограничное состояние тела и разума, когда я выжимаю все соки из себя, позволяет добиться максимального результата. Правда я все равно щадил себя, когда уже понимал, что уже перебор, нужно остановиться.

Чертеж замка завел меня в тупик на два дня. Проблема: как заставить вибрацию одного камертона передать импульс на рычаг, не касаясь его? Ответ всплыл из сна. Резонансная вилка! Вторая, точно такая же, установленная рядом с рычагом, «подхватит» дрожь по воздуху и раскачает его. Вскочив среди ночи, я, дрожащими от возбуждения руками, набросал новую схему.

Каждый день превращался в гонку со временем, с пределами человеческих возможностей. То ломался алмазный резец, и приходилось тратить полдня на изготовление нового. То партия топаза оказывалась с внутренними трещинами, и Илья браковал весь материал. То Кулибин, консультировавший нас по механике, заявлял, что предложенный мной рычаг «слишком мудреный» и «работать не будет», и мы, разложив на полу огромные листы, часами спорили, пока не находили общее решение. Это была война за совершенство, где компромиссы невозможны.

Когда основная работа над корпусом и механизмом подошла к концу, настало время для самого главного. Для сердца и души всего замысла. Для пчелы.

Ей предстояло стать главным символом, несущим всю мощь замысла. Материал для нее я выбрал задолго до первого эскиза — гелиолит. «Солнечный камень». Редчайший полевой шпат, который в России, почти не ценили, считая просто «красивым камушком». Но я-то знал его истинную цену. В прошлой жизни мне доводилось держать скипетр индийского махараджи, инкрустированный именно им. В его глубине, под гладкой, отполированной поверхностью, жили мириады крошечных включений гематита. От малейшего движения, от малейшего изменения угла света эти искорки вспыхивали, превращая камень в сгусток жидкого огня.

Отобрав самый крупный и чистый образец из тех, что мне привезли из Управы, я положил его на ладонь. Тяжелый, прохладный, он уже был будущей пчелой — символом Наполеона, каким он видел сам себя: неутомимого труженика, собирающего нектар со всей Европы в свой улей-Империю.

Огранка стала первым шагом. Строгая, симметричная форма убила бы дикую, природную красоту камня, поэтому я убрал лишнее, следуя за его внутренним рисунком, за расположением огненных «жил». Брюшко пчелы должно было переливаться золотисто-оранжевым, а крылья — почти красным. Это была интуитивная, почти медитативная работа: часами я стоял у станка, снимая десятые доли миллиметра, постоянно смачивая камень водой и вглядываясь в его меняющуюся душу.

Когда основная форма была готова, началась самая сложная, ювелирная резьба. Сменив большие диски на крошечные алмазные боры собственного изготовления, я склонился над асферической лупой. Мир сузился до крошечного, ярко освещенного пятачка камня.

Я вырезал голову, усики, тонкие, изящные лапки. Но главной задачей стала фактура. Тело пчелы не должно было быть гладким; я покрыл его тончайшей, едва заметной гравировкой, имитирующей ворсинки, чтобы она казалась живой, теплой, пушистой. Эта работа требовала нечеловеческого терпения. Дыхание. Задержка. Короткое, точное движение бора. Снова. И снова. Сотни, тысячи раз. Любое неверное движение, малейшая дрожь в руке — и вся работа пошла бы насмарку.