Ювелиръ. 1808. Саламандра (СИ) - Гросов Виктор - Страница 20

Я усмехнулся. Главное представление было еще впереди.

Время вышло.

Когда я, шатась от усталости, вошел в зал Ремесленной Управы, он был забит до отказа. Весь цвет петербургского ремесла, от седых патриархов до юнцов-подмастерьев, был здесь. Однако сквозь толпу мой взгляд выхватил небольшую группу в тени у стены. Элен, с непроницаемым лицом, как фарфоровая маска, хотя ее напряжение передавалось мне даже на расстоянии. Рядом — Илья, сжимавший кулаки. И даже Воронцов. Хмурый, в простом сюртуке, он стоял, прислонившись к колонне.

Шкатулку водрузили на центральный стол. После короткого совещания Дюваля с наблюдателями и кривого кивка старшины Краузе мой оппонент на пару секунд заглянул в шкатулку. С довольной ухмылкой он вышел в центр, наслаждаясь каждой секундой своего триумфа.

— Господа! — его голос сочился фальшивым сочувствием. — Мы собрались здесь, чтобы засвидетельствовать… увы, печальное зрелище. Три дня назад мы предложили мастеру Григорию честное состязание. Но, как доносят наши почтенные наблюдатели… — он сделал паузу, и в зале повисла тишина, — Григорий почти не работал с камнем. Он предавался странным физическим упражнениям и чертил непонятные каракули.

Он повернулся к Штольцу и Веберу, сидевшим в первом ряду.

— Господин Штольц, скажите почтенному собранию, вы можете поклясться, что вся работа была выполнена лично мэтром Григорием, без посторонней помощи?

Штольц, педантичный немец, покраснел.

— Он… работал один, — выдавил он. — Но работа его была… весьма странной.

— Вот именно! Странной! — подхватил Дюваль. — Мы опасаемся, что немощь или… иные причины… подтолкнули его к обману. Но дадим же ему слово. Прошу!

Подойдя к столу, я открыл крышку. На черном бархате лежала моя пирамида, установленная на небольшое возвышении. Одна ее грань, с тончайшей резьбой панорамы Петербурга, была обращена к зрителям. Две другие, полированные до зеркального блеска, отражали их алчные и любопытные лица.

— И это все? — голос Дюваля звенел неприкрытым презрением. — Красивая миниатюра, не спорю. Но где же «Суд Париса»? Где работа мастера, достойная этого камня?

По залу прокатился разочарованный шепот. Победа Дюваля казалась очевидной.

— Суд еще не начался, господа, — мой голос в наступившей тишине прозвучал иронично. — Он требует вашего участия.

Протянув руку, я коснулся вершины пирамиды. Палец нашел крошечный, невидимый глазу выступ на белой грани. Легкое, едва заметное нажатие.

Раздался тихий, мелодичный звон, похожий на звук музыкальной шкатулки.

И на глазах у потрясенной публики пирамида ожила. Скрытый механизм пришел в движение: три грани, бывшие единым целым, одновременно откинулись в стороны. Две боковые, зеркальные грани, плавно отходя, совершили полный оборот на 360 градусов, явив миру свою внутреннюю сторону с камеей. Центральная же грань, откинувшись, повернулась на 180 градусов. Механизм исполнил механический балет с безупречной точностью.

Пирамида разложилась в плоский треугольный триптих. В центре, на золотом основании, на кончике иглы вращалось крошечное яблоко из демантоида, разбрасывая зеленые искры. А вокруг него лежали три мира. Три выбора: холодная белая Власть, теплая оранжевая Слава и темная, страстная Любовь.

По залу пронесся вздох изумления, переходящий в восхищение. Это было механическое чудо, шкатулка Пандоры, произведение искусства и инженерной мысли. Теперь перед ними лежали сразу три изображения, и внешняя простота оказалась лишь искусной маской. Люди вскакивали со своих мест, вытягивали шеи, не в силах поверить в увиденное.

— Суд Париса — это не выбор одной из богинь, — продолжал я громко. — Это осознание того, что, выбрав одну грань, вы навсегда теряете две другие. Теперь, господа, судите вы. Какой из миров достоин яблока? Выберите сторону, наклоните яблоко, и пирамида снова станет цельной, показывая миру ваш выбор.

Я оставил триптих в разложенном виде: три вселенные, соединенные у яблока, символа первопричины раздора.

Дюваль стоял с мертвенно-бледным лицом, его губы мелко дрожали. Его план унизить меня, загнав в рамки канона, провалился. Я взорвал сам канон, создав нечто, для чего в его языке еще не было названия.

Старшина Краузе, забыв о своем статусе, подошел к столу. Сняв очки, он склонился над триптихом, его дрожащий палец благоговейно коснулся золотой оправы. Он поднял на меня глаза. В его взгляде явно читались шок и уважение. Он смотрел на меня как на живую легенду.

Стоило мне увидеть в его глазах свое отражение — отражение победителя, — как силы тут же оставили меня. Черные круги поплыли перед глазами, пол ушел из-под ног. Адреналин, державший меня эти три дня, иссяк.

Я начал медленно оседать, но упасть мне не дали. Чья-то сильная рука подхватила меня под локоть. Я повернул голову. Воронцов.

— Пора домой, мастер, — сказал он так тихо, чтобы слышал только я. — Вы свое дело сделали.

Он помог мне выпрямиться. Опираясь на трость, я медленно пошел к выходу, сквозь расступающуюся, молчащую толпу.

Григорий Пантелеевич Саламандра выходил из здания Управы победителем.

Глава 9

Кабинет государственного секретаря Михаила Михайловича Сперанского не терпел суеты. Здесь даже солнечные лучи, пробиваясь сквозь высокие окна, ложились на полированную поверхность стола ровными, почтительными полосами. Казалось, что каждая пылинка в воздухе знала свое место. В самом центре стола, на скромной бархатной подушечке, покоилась «Пирамида Париса» — единственное живое, иррациональное пятно в этом храме порядка.

Склонившись над очередным докладом, в глубоком вольтеровском кресле сидел сам Сперанский. Перед ним навытяжку застыли четверо. Высокий, тощий, похожий на старую цаплю старшина Ремесленной Управы, немец Краузе. Он стоял, поджав тонкие губы. Рядом с ним придворный ювелир Дюваль изо всех сил изображал светского льва, хотя бегающие глаза и нервное подрагивание уголка губ выдавали его с головой. Замыкали эту процессию двое бывших «наблюдателей», Штольц и Вебер, с лицами, на которых воцарилось крайнее недоумение.

— Господа, — безразличный голос Сперанского заставил всех четверых вздрогнуть. Медленно обмакнув перо в чернильницу и стряхнув излишки, он поднял на них свои бесцветные глаза. — Прошу вас.

Едва заметный жест в сторону стульев остался без ответа: никто не осмелился сесть. Сперанский и не настаивал.

— Я вызвал вас, господа, по одному весьма любопытному прецеденту, — заявил он, остановив взгляд на Краузе. — Мне доложено, что Ремесленная Управа намедни приостановила действие патента на звание мастера, дарованного господину Григорию высочайшей волей Государя Императора. Я правильно излагаю суть дела?

Почувствовав знакомую почву под ногами, Краузе выпрямился. Устав, параграфы, постановления — это была его стихия.

— Не совсем так, ваше превосходительство, — почтительно, но с твердостью в голосе поправил он. — Мы не осмелились бы оспаривать высочайший указ. Мы лишь приостановили действие патента до прохождения мастером квалификационного экзамена, согласно уставу нашего сословия. Наша прямая обязанность — блюсти чистоту ремесла.

Сперанский медленно свел кончики пальцев.

— Весьма тонкое различие, господин старшина. Приостановить, не отменяя. То есть, вы полагаете, что устав вашего Цеха позволяет вам ставить под сомнение и… поправлять… решения, принятые Его Императорским Величеством?

На лбу Краузе выступила испарина.

— Никак нет, ваше превосходительство! Мы не посягали на волю Государя! Мы лишь следовали букве нашего устава в отношении патента…

— Патента, — подхватил Сперанский, в его голосе прорезался лед. — Господин старшина, позвольте напомнить вам основы. Патент в данном случае — это форма, в которую облечена монаршая воля. Государь Император, в своей безграничной мудрости, даровал вашему сословию великую свободу — право самоуправления, право жить по собственному уставу, не вмешиваясь в ваши внутренние дела. Не так ли?