Миссия в Сараево (СИ) - Тыналин Алим - Страница 20

За окном ночной Белград жил своей жизнью. Где-то вдали залаяла собака, проехал запоздалый экипаж, чьи-то пьяные голоса пели песню. Но здесь, в этой комнате, существовали только мы двое.

Ее дыхание участилось, стало прерывистым. Она двигалась подо мной навстречу, все быстрее, все отчаяннее.

Ногти впились в мою спину. Я чувствовал, как они оставляют следы, и это больно и сладко одновременно.

— Да, — шептала она. — Да, не останавливайся…

Я терял контроль, тот самый железный контроль, который держал всегда, в любой ситуации. Здесь, в этой постели, с этой женщиной, я был просто мужчиной.

Не агентом русской разведки, не журналистом Соколовым, не исполнителем опасной миссии. Просто человеком, который хотел ее, который чувствовал, как тело отвечает на каждое ее движение.

Это опасно. Это неправильно. Но я не мог остановиться.

Она застонала громче, запрокинула голову, открыв шею. Я целовал эту шею, чувствуя, как колотится под кожей пульс.

Ее тело напряглось, выгнулось дугой, она вскрикнула, негромко, но в этом звуке было все: удовольствие, облегчение, капитуляция.

Через мгновение волна накрыла и меня. Я застыл, чувствуя, как напряжение, скопившееся весь день, всю неделю, все время с момента прибытия в Белград, разряжается в этот момент. Мир сузился до точки, до этого мгновения, а потом взорвался тысячей искр.

Мы лежали, не двигаясь, пока дыхание не выровнялось. Ее голова покоилась у меня на груди, влажные волосы прилипли к вспотевшей коже.

Я гладил ее по спине, плавными, медленными движениями. Чувствовал, как постепенно расслабляется ее тело, как замедляется сердцебиение.

За окном прокричал петух, где-то в ближних дворах еще держали птицу. До рассвета оставалось часа три, не больше.

— Останься до утра, — прошептала она сонно, не открывая глаз.

— Останусь, — ответил я, хотя знал, что это неразумно.

Она улыбнулась, уткнувшись лицом мне в грудь, и через минуту ее дыхание стало ровным, глубоким. Уснула, доверчивая и спокойная.

А я лежал, глядя в потолок, где тени от лампы в прихожей создавали причудливые узоры.

Елена пошевелилась во сне, прижалась ближе. Ее рука легла мне на грудь, и я накрыл ее своей. Теплая, доверчивая, настоящая.

И в этом была проблема. Она становилась настоящей. Эта близость, эти чувства, они переставали быть частью прикрытия. Я действительно хотел ее. Действительно испытывал нечто большее, чем просто физическое влечение.

А это опасно. Чувства делают человека уязвимым. Чувства мешают думать холодно, действовать рационально. Чувства могут погубить.

Но сейчас, в эту ночь, я позволил себе просто лежать рядом с ней, чувствовать ее тепло, слушать ее дыхание. Завтра вернется реальность со всеми ее опасностями. Завтра я снова стану Соколовым, который должен пройти проверку Дмитриевича.

А пока была ночь. И женщина рядом. И редкие часы, когда можно было быть просто человеком.

Я закрыл глаза, но сон не шел. Мысли кружили, возвращались к завтрашнему дню.

Петух прокричал снова, ближе. Небо за окном начало светлеть, едва заметно, серой полоской на горизонте.

Я осторожно высвободился из объятий Елены. Она что-то пробормотала во сне, повернулась на бок. Я встал, начал одеваться в темноте. Рубашка, жилет, брюки. Конверт из кармана жилета я вытащил, посмотрел на него в сером предрассветном свете.

Обычный кремовый конверт. Внутри адрес и пароль.

Я сунул его обратно в карман, застегнул жилет. Натянул пиджак, поправил галстук на ощупь.

Елена спала, укрывшись одеялом до подбородка. Лицо было спокойным, юным. Губы чуть приоткрыты, ресницы отбрасывали тени на щеки.

Я наклонился, поцеловал ее в лоб. Она улыбнулась во сне, не просыпаясь.

Потом тихо вышел из комнаты, из квартиры, на улицу.

Глава 9

Явка

Белград просыпался медленно, сквозь туман с Дуная. Я шел по улице Кнеза Милоша, держа в кармане сложенную записку с адресом. Конверт вчера вечером передал Чирич, перед тем как мы с Еленой ушли из кафаны.

Адрес вел в тихий район, где селились государственные чиновники среднего звена. Двухэтажные дома с аккуратными палисадниками, чугунные решетки, выкрашенные в черный цвет. Нужный дом стоял в конце улицы, неприметный, с штукатуркой серого цвета и ставнями, закрытыми наглухо.

Я поднялся по трем ступенькам крыльца и постучал в дверь. Дважды, потом раз, потом снова дважды. Пароль.

Дверь открылась почти сразу. На пороге стоял мужчина лет тридцати пяти, широкоплечий, с приплюснутым носом боксера и маленькими, внимательными глазами. Одет просто: темная рубашка без галстука, черные брюки. На поясе под рубашкой угадывалась кобура.

— Соколов? — спросил он, изучая меня взглядом.

— Да.

Он кивнул и отступил, пропуская внутрь. Я переступил порог. Прихожая узкая, пахло табаком и кофе. Мужчина закрыл дверь на засов и повернулся ко мне.

— Руки вверх.

Я поднял руки. Он быстро, профессионально обыскал меня, проверяя каждый карман, ощупывая пояс, щиколотки. Забрал мой складной нож, который всегда носил при себе, положил на консольный столик у стены.

— Чисто, — сказал он и указал на лестницу. — Второй этаж, последняя дверь налево.

Я поднялся по скрипучей деревянной лестнице. Перила были холодными. На втором этаже коридор вел вглубь дома, две двери слева, одна справа. Все закрыты.

Я остановился у последней двери, постучал.

— Войдите.

Голос спокойный, низкий, с хрипотцой курильщика.

Я повернул ручку и вошел в кабинет.

Комната была небольшой, но светлой. Два высоких окна выходили во двор, где росли старые липы, еще не поросшие листвой. Утреннее солнце пробивалось сквозь ветви, отбрасывая дрожащие тени на деревянный пол.

Обстановка аскетичная. Письменный стол из потемневшего дуба, два кресла с потертой обивкой, книжный шкаф у стены. На стенах висели три большие карты в рамках: Балканы, Австро-Венгерская империя, Османская империя. Карты были исколоты булавками, помечены карандашными линиями, исписаны заметками на полях.

За столом сидел полковник Дмитриевич.

Я видел его однажды раньше, мельком, в кафане «Златна моруна», когда он встречался с Чиричем. Но тогда Дмитриевич был в гражданском, курил сигару, разговаривал вполголоса. Сейчас он сидел прямо, руки сложены на столе, и смотрел на меня взглядом человека, привыкшего оценивать других.

Высокий, жилистый, лет сорока пяти. Лицо худое, с резкими чертами и глубокими морщинами у рта. Усы седые, подстриженные по-военному, коротко, щеткой. Волосы тоже седые, зачесаны назад. Глаза темно-карие, почти черные, проницательные. Взгляд тяжелый, изучающий, безжалостный.

Одет в штатское: темный костюм хорошего покроя, белая рубашка, черный галстук, завязанный аккуратно. На левом лацкане сюртука маленький значок, сербский национальный флаг и скрещенные пистолеты. Символ «Черной руки».

На столе перед ним лежала раскрытая папка. Даже с расстояния я разглядел несколько листов бумаги, испещренных текстом, и фотографию. Моя легенда.

Дмитриевич не встал, не поздоровался, не предложил сесть. Просто продолжал смотреть на меня молча. Психологическое давление, классический прием допроса. Создать напряжение, заставить человека нервничать, говорить первым.

Я стоял неподвижно, держа котелок в руках, и молчал. Смотрел в ответ спокойно, без вызова, но и без заискивания. Встреча двух профессионалов, каждый из которых оценивает другого.

Молчание затянулось. За окном каркнула ворона. Где-то внизу скрипнула половица, телохранитель у двери передвинулся с ноги на ногу.

Наконец Дмитриевич заговорил:

— Садитесь, господин Соколов.

Я опустился в кресло напротив стола. Обивка провалилась под весом, пружины скрипнули. Положил котелок на стул рядом, руки сложил на коленях.

Дмитриевич закрыл папку, откинулся в кресле. Достал из кармана жилета серебряный портсигар, открыл, предложил мне.