Варяг I (СИ) - Ладыгин Иван - Страница 43

В чертогах Сигурда Крепкой Руки в Гранборге пахло влажным камнем, холодным железом и старой пылью. Не было здесь ни уюта Буяна, ни показного величия зала Харальда. Была лишь голая, функциональная, подавляющая мощь.

Ульф стоял перед отцом, вытянувшись в струнку, как на смотре. Его лицо все еще пылало от унижения и невысказанной злобы.

— Он сколотил вокруг себя всю эту шантрапу! Всех этих калек и неудачников! Они за него горой готовы лечь! И песни он поет… песни, где я — злодей, а он — невинная овечка! Он открыто, публично бросает вызов нам! Нашему роду! Нашей чести!

Сигурд молча слушал, сидя в своем кресле, вырезанном из цельного корня дуба. Его лицо, обычно непроницаемое, постепенно каменело, становясь совсем бесстрастным. Он смотрел куда-то мимо сына, в пустоту стены, но видел, кажется, всё.

— Он лечит людей, — тихо, без единой эмоции, констатировал он. — Укрепляет свой хутор. Кует изделия, которых даже у нас нет. Поет песни, чтобы завоевать сердца глупцов. Ищет союзников среди сильных мира сего. Это уже не досадная помеха, Ульф. Это… тот, кто метит в ярлы… Соперник.

Он медленно поднялся с места. Его тень огромной и уродливой змеей поползла по стене, поглощая свет.

— Я предлагал ему уважение. Место под солнцем рядом с нами. В обмен на лояльность и отказ от всяких притязаний. Он выбрал иной путь. Он решил, что может играть с нами на равных.

Холодная и расчетливая ярость в его глазах сменилась первобытной злобой.

— Но хватит игр. Если этот выскочка не понимает языка уважения и силы… он поймет язык боли. И страха.

Глава 17

На нарах, застеленных грубой, застиранной до серости дерюгой, металась в лихорадочном бреду женщина. Когда-то ее лицо, наверняка, было полным и румяным. Теперь же оно осунулось. Кожа была сухой и натянутой, как пергамент на барабане. Ее лоб пылал неестественным жаром.

Ее муж, охотник Торгильс, замер у входа, прислонившись к дверному косяку из цельного бревна. Его мощная, жилистая фигура, привыкшая к тяготам таежной жизни, казалась ссутулившейся и сломленной; глаза в глубоко посаженных орбитах горели двумя испуганными угольками в полумраке хижины. Комната освещалась лишь тлеющим очагом и чадящей лучинкой.

Я только что закончил осмотр. Мои руки, привыкшие к мелу и весу книги, предательски задрожали. Вроде бы уже не раз проворачивал нечто подобное… Вроде бы не раз уже сталкивался с отчаянием и смертью… Но к этому нельзя было привыкнуть…

Я нашел источник зла. Под грубой тканью платья, на внутренней стороне голени, зиял багрово-синий, отливающий лиловым нарыв. Он был размером с куриное яйцо. Кожа вокруг него лоснилась и пульсировала — то был верный признак гноя, рвущегося наружу.

Фурункул.

Запущенный, загноившийся до состояния, грозящего сепсисом, заражением крови — смертным приговором в этом мире, не знавшем антибиотиков.

В голове пронеслись обрывки знаний из другой жизни: случайно просмотренный документальный фильм об истории медицины, статьи в интернете, мелькавшие между лекциями Спицына и Зубова, разнообразные подкасты.

Нужен был скальпель. Стерильные бинты. Антисептик. Асептика. Хирургические перчатки. Лидокаин. Но здесь ничего этого не было. Только грязь, боль, тьма и отчаянная, слепая надежда в глазах этого огромного, но сейчас такого беспомощного мужчины.

Господи… Нет…Здесь нет никого. Только я. И она. И этот проклятый нарыв, эта бомба замедленного действия, тикающая в такт ее слабеющему сердцу.

И чем резать, спрашивается? Моим боевым саксом? Его я точил на том же камне, которым точили топоры для рубки мяса и косы для сена… Кипятить? В этом прокисшем, покрытом нагаром котле, где варят и похлебку, и стирают портки? Мед? Его тут на вес золота, его может не хватить, а он — единственный природный антисептик, что у меня есть… Я не врач, я просто посредственный препод! Черт возьми, я читал лекции, а не вскрывал гнойники! В этот раз я убью ее! Точно убью!

Профессиональная беспомощность билась в истерике о холодную, неумолимую стену необходимости. Медлить было нельзя. Каждый час, каждая минута приближали ее к небытию.

— Дай мне кипятка! — рявкнул я. — И самую чистую тряпку, какую сможешь найти! Живо!

Торгильс метнулся к котлу, подвешенному над тлеющими углями. Я выхватил свой сакс из кожаных ножен. Лезвие, отточенное для убийства людей, теперь должно было спасать жизнь. Я сунул клинок в самое жерло пламени, наблюдая, как бледный, добротно выкованный металл постепенно раскаляется до тусклого, а затем до яркого, слепящего вишнево-красного цвета. Руки предательски тряслись. Я чувствовал на себе тяжелый, полный немого вопроса взгляд Торгильса.

Женщина бредила, что-то бессвязно шептала сквозь стиснутые зубы. Я приложил тыльную сторону ладони к ее лбу. Будто прикоснулся к раскаленной сковородке, на которой жарили пирожки со смертью.

— Прости… — прошептал я и повел очищенным в огне лезвием по багровой, напряженной коже нарыва.

Раздался тихий, влажный, неприличный хлюпающий звук, от которого зашевелились волосы на затылке. Из разреза, под давлением, хлестнул густой, зеленовато-желтый, невероятно вонючий гной, смешанный с сукровицей. Вонь ударила в нос, едкая и невыносимая, заставляющая сжиматься желудок и подкатывать тошноту к горлу.

Женщина дико взвыла, по-звериному, и дернулась всем телом в судороге. И в этот момент, вместе с последними сгустками гноя, из глубины раны хлестнула алая, пульсирующая, живая струйка. Я задел небольшой, но упрямый сосуд.

— Ты что сделал⁈ Ты ее убьёшь! — заорал Торгильс, швырнув на пол деревянную кружку с водой. Его лицо, мгновение назад покорное и полное надежды, исказилось животным, первобытным ужасом и яростью. Он рванулся к тяжелому, испытанному в боях топору, висевшему на столбе — единственному символу порядка и защиты в этом царстве хаоса и смерти.

Я, весь в брызгах крови и гноя, пытался зажать резанную рану комком относительно чистой тряпки, но алая, липкая жижа мгновенно пропитывала грубую ветошь, проступая сквозь нее мокрым, алым пятном.

Паника, холодная и липкая, как смола, подползла к горлу, сдавила виски. Первая же попытка помочь, первое решение — и оно обернулось катастрофой. Я не спаситель, я палач. Дилетант, возомнивший себя богом.

— Молчи! — просипел я, не отрывая взгляда от сочащейся раны, вжимая в нее тряпку что есть сил. — Кипяток неси! Ищи золу из очага, самую мелкую, просеянную! Или толченый березовый уголь! Всё, что впитывает! Всё, что может остановить кровь! Живо, если тебе ее жизнь дорога!

Торгильс замер в нерешительности: его взгляд метался от моих окровавленных рук к бледному лицу жены, снова впавшей в глубокое забытье. Из-под моих пальцев упрямо и ритмично сочилась алая нить ее жизни. Я давил на рану что есть сил, но чувствовал, как та самая жизнь утекает от нее, капля за каплей, впитываясь в грязный, утоптанный пол хижины. Отчаяние начало подмораживать разум, парализуя волю.

Но в памяти, словно спасительная вспышка света, возник образ. Экспонат в краеведческом музее, куда я зашел от скуки во время командировки в какой-то умирающий городок. Древнеримский хирургический инструмент — похожий на паяльник, с бронзовым наконечником.

Прижигание… Каутеризация…

Останавливает кровь и обеззараживает рану ужасным, варварским, но единственно возможным в таких условиях методом…

Взгляд упал на массивный железный прут, валявшийся в углу очага и служивший кочергой. Ее рабочий конец был раскален докрасна от долгого лежания в углях.

«Прости… Прости, ради всего святого…» — промчалось в голове последнее, отчаянное оправдание. Я рванулся к огню.

Я схватил прут за холодный шероховатый конец. Волна жара от раскаленного докрасна металла опалила лицо, высушила слезы, навернувшиеся на глаза от боли, бессилия и ярости. Торгильс ахнул, отшатнулся, поднял руки, как бы защищаясь от надвигающегося кошмара, от самого вида этого жуткого орудия. Я не давал себе думать. Не давал чувствовать. Только действовать. На автомате… Я просто человек, решающий сложную задачу любыми доступными средствами. Просто человек…