Варяг I (СИ) - Ладыгин Иван - Страница 23

Эйвинд осмотрел мое творение с откровенным скептицизмом.

— И что это такое, скальд? Новый музыкальный инструмент? — пошутил он беззлобно.

— Это для всяких неумех, — хрипло улыбнулся я, проверяя натяжение. Оно было внушительным. — И знание, как убивать на расстоянии, не тратя десять лет на обучение стрельбе из лука.

Пока я возился с самострелом, Эйвинд собрал для меня остальное снаряжение. В поясную сумку из грубой, толстой кожи полетели припасы: полоса вяленой оленины, твёрдые как камень овсяные лепёшки, кремень с огнивом, берестяной короб с трутом, деревянный рог с питьевой водой, другая, кожаная фляга — со слабым пивом, «на дорожку». Крепкие верёвки. Небольшой медный котелок. Он же вручил мне плотный плащ из грубой шерсти — ночью в лесу могло быть очень холодно.

Среди дружинников, которых Бьёрн отобрал для этого дела царило разное настроение. Молодые, горячие головы ржали, хвастались будущими подвигами, звенели оружием. Старые, бывалые волки, включая самого Бьёрна и пару его берсерков с пустыми глазами, были молчаливы, угрюмы и напряжены.

Было уже поздно. Факелы у кузницы погасли, люди разошлись по домам и казармам досыпать перед рассветом. Я проверял снаряжение в сенях, как вдруг меня снова позвали к ярлу.

В горнице пахло дымом, мёдом, жареным мясом и влажной шерстью. Бьёрн сидел за своим грубым дубовым столом. Перед ним лежала большая деревянная доска, на которой были процарапаны и выжжены знакомые очертания фьордов, мысов, островков.

— Подойди сюда, скальд, — буркнул он, не поднимая головы. Его палец ткнул в одно из обозначений в центре карты. — Это Буян. Огромный остров. Моя земля. Моя кровь. — Палец пополз вверх, за море — к другому, большему участку суши, помеченному знаком более высокого ранга. — А это… Харальд.

Он выпрямился, откинулся на резной стул. Его глаза, обычно колючие и насмешливые, сейчас горели холодным, ровным огнем. В них читалась принципиальная и непримиримая позиция.

— Он хочет быть не первым среди равных, скальд. Не ярлом среди ярлов. Он хочет быть королём. Единственным. Как эти «вашенские» короли, что ср…тся в золотых палатах, пока народ дохнет с голоду.

Я молча слушал. В голове щёлкали шестерёнки, выстраиваясь в знакомую логическую цепь. Централизация власти. Создание единого государства. Уничтожение старой, племенной, удельной системы. Старое, патриархальное, против нового, жёсткого и имперского. Я видел эту схему десятки раз. В учебниках, на лекциях. Теперь я наблюдал её вживую, в глазах этого северного варвара.

— Он не требует дани, Рюрик. Он не хочет серебра раз в сезон за мир. Он требует покорности. Слепой, безоговорочной. — Бьёрн ударил кулаком по столу. Массивная доска жалобно затрещала, подпрыгнула. — Он посылал своих людей судить МОЙ тинг! Вершить суд на МОЕЙ земле, по СВОИМ законам! Собирать данегельд с МОИХ людей! Он говорит, что только у него, у конунга, может быть большая дружина. Что мы, ярлы, должны распустить свои отряды и приползти к нему на службу. Как рабы!

Он посмотрел на меня, и в его взгляде была не только ярость воина, чьи права попраны. Была глубокая, трагическая обречённость. Трагедия человека, который всеми силами борется против неумолимого течения истории. Против будущего, которое уже наступает ему на пятки.

— Это не война за серебро, скальд. Не за скот и не за рабов. Это война за право быть свободным человеком! За право самому решать свою судьбу. За право говорить «нет» даже конунгу. За то, чтобы мои потомки наследовали МОЮ землю, а не получали её из милостивой руки какого-нибудь королевского прихвостня!

Я всё понял. Бьёрн был последним оплотом старого уклада, вольницы и системы, где каждый сильный мужчина был сам себе хозяином. И это делало его одновременно великим, сильным духом и… чертовски опасным. С такими, как он, не договариваются. Их можно только сломать. Или умереть вместе с ними.

— Я говорю тебе все это, потому что ты должен знать! — рявкнул ярл, явно не довольный моим молчанием. — Потому что вижу в тебе силу и надежду для этого места. Будь со мной до конца! И ты не пожалеешь!

— Я буду с вами, Бьёрн! Даю слово! — сказал я, удивляясь своему внезапному порыву…

Эта мысль была неприятной и колючей. Я стал частью этой истории. И моя судьба теперь была намертво привязана к судьбе этого человека и его дела…

На рассвете мы выдвинулись в путь. Отряд был небольшим, но отборным. Десять человек. Эйвинд. Бьёрн. Пара его ближайших помощников — угрюмые, молчаливые братья с одинаковыми лицами, испещрёнными татуировками. Несколько старых, бывалых берсерков, от которых несло медвежьей шкурой и немытой злобой. И я.

Дорога к лесу заняла полдня. Сначала — по знакомым, нахоженным тропам, мимо пастбищ и дальних хуторов. Потом — по заросшим, едва заметным тропинкам, вверх, в предгорья. Воздух становился холоднее и чище.

Затем мы просто уперлись в край огромной чащи. Сумрачный лес вставал стеной посреди горных склонов. Это был сплошной массив древних, неправдоподобно высоких и толстых елей и сосен, чьи стволы были черны от времени, влаги и плесени. Кроны сплелись в сплошной, непроглядный полог, почти не пропускающий света. Вход в него между двумя гигантскими, поваленными елями казался входом в гигантскую, тёмную пасть. Тихую и Беззвучную.

Мы вошли под сень. И словно шагнули в другое измерение. Звуки внешнего мира — трель бегущих ручьев, шум ветра в горах — отсеклись разом, словно раскаленным ножом. Стало тихо и глухо.

Воздух забурлил густой, влажной и тяжёлой смесью эвкалипта, хвои и прелых листьев. Также угадывались нотки грибов и земляники. Его было тяжело вдыхать, как сироп. Лес пах жизнью и смертью, словно осень и лето перемешались под его могучей кроной.

Даже самые бравые, самые отчаянные притихли. Смешки и похвальбы стихли. Все говорили шёпотом, будто боялись разбудить что-то огромное и древнее, спавшее в чаще.

Бьёрн, не оборачиваясь, просто поднял руку и сделал несколько чётких, привычных для его людей жестов. Половина отряда — он, я, Эйвинд и двое берсерков — двинулись вглубь, в непролазную, смыкающуюся за спиной чащу. Остальные остались на входе, у каменной гряды. На страже. На всякий случай. На случай, если нам придётся отступать. Или если из леса выйдет не то, что должно.

Я шёл, вглядываясь в зелёный сумрак, и напрягал все чувства. Мои знания и моя логика кричали о паранойе, о групповой истерии, о самовнушении. Но мои чувства, моё животное начало… Оно сходило с ума.

Птицы пели как-то невпопад, нарушая все природные ритмы, их трели звучали фальшиво и пугающе. Звериные следы на влажной земле под ногами выглядели странно, искажённо, будто их оставило неведомое, неправильно устроенное существо.

Я вспомнил о подарке вёльвы. Достал его из-за пазухи. Это был простой и гладкий камень с аккуратной дырочкой посередине. Глупая безделушка. Я поднял его. И посмотрел на ближайшее дерево через его отверстие.

И мир на миг изменился. Показалось, что дерево не просто стоит. Оно дышит. Медленно, почти незаметно. И тени между деревьями… не просто лежат. Они шевелятся. Живут своей собственной, не зависящей от солнца жизнью. Я резко отнял камень, протёр глаза. Иллюзия пропала. Всё было на своих местах. Старые деревья. Глубокие тени. Тишина.

Но чувство тревоги, щемящее, холодное, никуда не делось. Оно поселилось глубоко внутри, под ложечкой. Мой научный скептицизм дал не просто трещину. Он дал глубокую, основательную пробоину. Здесь, в этом лесу, правила другая физика. Другие, древние и безжалостные законы. И мы, со своими копьями и луками, были здесь непрошеными гостями.

Мы шли, казалось, вечность. Время в лесу текло по-другому, обманчиво. Солнечные лучи, редкими, рваными пятнами пробивавшиеся сквозь густой полог, почти не грели.

Наконец, мы вышли на поляну. Небольшую, круглую, неестественно ровную, будто её кто-то вытаптывал много лет подряд. Посередине поляны лежал огромный, замшелый валун, испещрённый стёршимися от времени рунами. Он напоминал древний жертвенник. Воздух здесь был совсем мёртвым, застоявшимся.