Варяг I (СИ) - Ладыгин Иван - Страница 15

Ко мне подбежала маленькая девочка, дочка одной из служанок. Она дернула меня за край моей грубой рубахи.

— Тебя зовет старая, — прошептала она, тараща испуганные глаза. — Та, что всё видит. Быстро иди к ней…

Легион мурашек промаршировал у меня по коже. Девчушка говорила о Вёльве. Я кивнул и, озираясь, последовал за ребенком на самую окраину селения, к ее низкому, вросшему в землю домику.

Она сидела на том же пне, что и в прошлый раз, вся такая же древняя, слепая и недвижимая. Казалось, она не дышала.

— Подойди ближе, дважды рожденный, — ее голос напоминал шелест сухих листьев под ногами призрака.

Я повиновался, не в силах ослушаться. Странное ощущение кольнуло душу.

— Я слушаю, матушка. — на свой манер буркнул я.

Ее молочные, незрячие глаза будто смотрели сквозь меня, в другую реальность. Уже знакомый взгляд.

— Ты несешь в себе солнце иного неба… оно яркое, жаркое… но тень от него длинна и холодна. Она манит тех, кто боится света.

Она замолчала на миг, будто прислушивалась к чему-то.

— Берегись человека с глазами, как у мокрицы. Его сила не в открытом воинском ударе. Она — в укусе из темноты. Он будет ползти за тобой, когда ты будешь идти вперед. Он свернется змеем, когда ты уснешь. Он выплюнет яд, когда другие станут чаще прислушиваться к тебе. Возможно, это случится уже сегодня…

Так себе открытие, но предупреждение от уважаемой Вёльвы я принял с благодарностью. Я сразу догадался, о ком она говорит. Балунга. Его мелкие, всегда влажные глаза идеально подходили под описание, выданное старухой.

Рано или поздно, это должно было случиться. Успех чужака всегда был бельмом на глазу у старожилов. Конфликты на этой почве — стандартная неизбежность. Странно, что я не ощутил страха от этой новости. Видимо, уже пропитался местным духом безрассудной отваги.

— И что мне делать? — спокойно спросил я.

— Видеть суть, — прошептала она. Ее костлявая рука протянулась ко мне. В пальцах она держала странный камень — плоский, темный, с естественным отверстием посередине. — Смотри через него. Не глазами, а своей душой. Это оберег — он поможет.

Я взял камень. Он был на удивление теплым.

— Спасибо, матушка. — кивнул я.

— Иди. И помни — за всякое знание, дарованное богами или принесенное из иных миров, надо платить. Всегда. С сильного спрос вдвойне!

Я ушел от нее, сжимая в кулаке гладкий камешек. Я все еще отвергал магию этого места, а скепсис 21-ого столетия не так-то просто было уничтожить. Местные часто рассказывали о чудесах, но я то знал: всему есть научное объяснение.

Но думы думами, а оберег я сжал сильнее… И мне это совсем не понравилось…

Когда ночь окончательно опустилась на Буян, я вернулся в сени дома Бьёрна, валясь с ног от усталости. В зале еще шумели, но я не мог туда войти. Мне хотелось побыть одному.

Я сидел на своей овечьей шкуре, прислонившись к бревенчатой стене, и тихо, себе под нос, напевал. Не сагу викингов, а старую, грустную русскую мелодию. Ту, что пела моя бабушка. О бескрайних полях, о березках, о доме, которого больше нет. О тоске по чему-то, чего никогда уже не вернешь.

Я не заметил, как из двери бесшумно вышла Астрид, одна из молодых служанок. Та самая, что недавно подмигнула мне утром. Она замерла, прислушиваясь.

— Что это за песня? — тихо спросила она. — Она… красивая. Но такая грустная.

Я вздрогнул, обрывая куплет.

— Она… о далеких березах. И о доме, которого нет.

Она молча постояла, потом подошла ближе. От нее приятно пахло можжевельником и дымом. В руке у нее был небольшой кусок темного хлеба, густо намазанный медом.

— Держи, — она протянула его мне. Это был жест простой, человеческой доброты. — Ты сегодня много работал. А вчера пел для ярла. Должно быть, ты очень тоскуешь по своему дому.

Я взял хлеб, кивнул. Глотать было больно — в горле стоял ком.

— Да. Очень. Но знаешь… Мне и здесь неплохо.

Она посмотрела на меня своими большими, ясными глазами, потом быстро, словно испугавшись своей смелости, отвернулась и скрылась в зале. Лишь огненные волосы вспыхнули в проеме, как маковое поле на заре.

Я сидел, сжимая в одной руке теплый хлеб, а в другой — холодный камень вёльвы. Два дара. Два символа этого мира. Доброта и опасность. Надежда и тоска. Я чувствовал, как во мне что-то тает. Ледяная скорлупа, которой я пытался окружить себя, чтобы выжить, давала трещину. Это было опасно. Но это делало меня живым. Человеком.

Перекусив, я вышел во двор, чтобы глотнуть свежего воздуха перед сном. Ночь была тихой, звездной. Воздух звенел от прохлады.

Из-за угла хлева вышли четверо. Балунга и троица его приятелей — таких же опоясанных, недалеких и злых дружинников. От Балунги разило дешевым, крепким элем. Его глаза блестели мутным, животным блеском.

— Ну, ну, ну… — он растянул слова, подходя ко мне. — Посмотрите-ка, кто тут у нас. Ярлов любимец. Скальд и кудесник.

Он остановился в шаге от меня, пьяно покачиваясь.

— Пел сегодня? Строил печки? Учил нас, как воевать? — он плюнул мне под ноги. Плевок жирно шлепнулся о землю. — Возомнил о себе невесть что, рабская морда?

Я молчал, стараясь дышать ровно. Инстинкт кричал: отойди, не провоцируй.

— Что, язык проглотил? — он толкнул меня пальцем в грудь. — Где твои умные слова? Где твои песни? Спой нам! А то скука одолела!

Его друзья засмеялись тупым, жестоким смехом. Один из них, с кривым изломанным носом, шагнул сбоку, отрезая мне путь к отступлению.

Я попытался отойти, сделать шаг назад. Балунга грубо схватил меня за плечо.

— Куда это ты собрался? Мы с тобой не закончили!

Его пальцы впились в меня с силой. Запах лука, перегара и уязвленного авторитета ударил в нос. И в этот миг сработало что-то древнее, забытое, дремавшее в мышцах этого нового тела. Навыки и умения, которые я когда-то часами отрабатывал на самбо и в историческом бою.

Я не думал. Тело среагировало само. Чисто, технично, рефлекторно. Я сделал шаг вперед, подставил ему ногу, рванул на себя за руку и резко провернул корпус.

Балунга, не ожидавший никакого сопротивления, тем более такого, с громким хрипом перелетел через мое бедро и тяжело, плашмя, рухнул на землю.

Воцарилась мертвая тишина. Его друзья остолбенели. Я замер над ним, сам в шоке от того, что сделал. Вот дурак!

Балунга лежал, отдуваясь, с глазами, полными неподдельного ужаса и бешенства. Унижение было страшнее боли.

И тут тишину разорвал крик его друга:

— Раб! Раб поднял руку на свободного! Держи его!

Крики подняли на ноги всю усадьбу. Из домов высыпали люди, с факелами, с ножами. Меня окружили. Лица были искажены гневом и праведным негодованием. Закон был ясен и суров. За такое — только смерть. Немедленная и мучительная. И никакие камушки от вёльв не помогут.

Толпа расступилась. Из своего дома, накинув на плечи медвежью шкуру, вышел Бьёрн. Его лицо в свете факелов было маской холодной, беспощадной ярости. Он подошел, окинул взглядом лежащего в грязи Балунгу и меня, стоящего над ним в ступоре.

— Что здесь происходит? — его голос был тихим, и от этого еще более страшным.

— Он напал на меня, ярл! — завопил Балунга, с трудом поднимаясь на ноги. — Раб! Нанес удар! Я требовал…

— Замолчи! — рявкнул Бьёрн, и Балунга заткнулся, будто ему в глотку насыпали песка. Ярл медленно вонзил в него взгляд. — Ты… свободный воин моей дружины… позволил рабу повалить себя в грязь? — он произнес это с ледяным презрением. — Где твоя честь? Где твоя бдительность? Ты что, размяк от эля и стал слабее трэлла?

Он мастерски перевел стрелки. Вина теперь лежала не только на мне, а в первую очередь на Балунге, опозорившем звание воина.

Затем он посмотрел на меня. Его взгляд стал тяжелым, как гиря.

— По праву наших предков, тебя должны забить камнями на месте. Или посадить на кол. Твоя жизнь ничего не стоит.

Толпа загудела, требуя крови. Я почувствовал, как ноги подкашиваются от страха.