Королевская кровь-13. Часть 2 (СИ) - Котова Ирина Владимировна - Страница 53

— Ты не мог бы закрыть глаза, Великий? — попросила она, выдохнув.

Он покачал головой, но закрыл — и она обхватила его лицо ладонями, встала на цыпочки и поцеловала в губы — и на нее словно дыхнуло холодом из бездонной пропасти. А затем обняла и прижалась щекой к груди. Там, внутри, билось живое сердце, но тело казалось куском льда.

— Возвращайся ко мне, — все равно попросила она и сморгнула слезы. — Возвращайся. Я очень тебя жду.

И она отступила, вгляделась внимательно. Черный открыл полные тьмой глаза — и она разочарованно вздохнула.

— Все равно нужно было попытаться, — сказала она упрямо.

Он протянул руку и погладил ее по голове.

— Я бы хотел увидеть, какой будешь ты, когда станешь взрослой, — сказал он с улыбкой. — Если Триединый позволит, я буду любоваться тобой и твоей силой, дочь моя. А теперь идите, — он посмотрел за их спины, где захныкала одна из девочек Кати. — Это для меня сегодня день силы, а для вас, смертных, тяжелый день. А ты, Мастер, — он посмотрел на Четери, — не останешься ли на чашу вина со мной?

— Я должен доставить принцессу в Рудлог, да и жена будет беспокоиться, — невозмутимо ответил Четери. — Но если ты, Великий, этой ночью придешь ко мне на крышу, я велю достать лучшего вина и сделать для тебя медовых лепешек, запечь барашка, а также побуду твоим собеседником.

— Тогда в полночь, — согласился бог легко и хлопнул Чета по плечу. — Идите, — повторил он, оглядывая остальных. Выжидательно посмотрел на Мартина, на Викторию.

— Мы стараемся, Великий! — тут же высказался барон.

— Да вижу уж, — хмыкнул бог. — Все будет, не тороплю я вас. Всему свое время.

И все время, пока Алина возвращалась во дворец в Иоаннесбурге, в ушах ее звучали эти слова.

Всему свое время. Всему свое время.

Глава 12

21 мая по времени Туры, Юнеди Игириан

Юнеди Игириан был больше солдатом, чем драконом, и очень любил простые задачи. Пойди туда, охраняй тех-то, принеси то, завоюй это. И все в своей жизни он норовил привести к этой простоте, и философия у него была простая и понятная. Есть добро и есть зло, будь достоин своего учителя и Вечного Воина, действуй с честью и по справедливости, защищай слабых, почитай женщин, помогай обездоленным и пусть клинки не простаивают, если где-то для них есть работа. Он был немногословен, и заставить его говорить долго могла только серьезная ситуация — как случилось после спасения из горы, когда он первым принес клятву верности Владычице Ангелине.

Хотя у него, как и у Киноли, и у Ити, у тех, кто успел получить звание Мастеров и не погибнуть в войне, были все причины ненавидеть семя Рудлогов. Они все были еще молодыми Мастерами и смогли-таки уйти в анабиоз, пусть и на несколько десятков лет позже обычных драконов, в отличие от Мастера Четери, чья чувствительность и опыт стали его проклятьем. Но для воздействия на разум и душу хватило и этих десятков лет, в которые они то проваливались в спасительный сон, то просыпались и смотрели в камень с отчаянием, а потом и равнодушием, желая вздохнуть или умереть и не в состоянии это сделать. Сила, данная сразу двумя первопредками-богами, позволяла телам выживать даже в таких условиях.

Юнеди не знал, чем спасались другие. Он не спрашивал у отца, чего стоил ему неполный анабиоз. Он сам же после того, как осознал тщетность попыток вырваться, раз за разом повторял мысленно упражнения — с самого первого, который они делали во дворе школы совсем мальчишками, и до самых сложных. И знал, что освобождение придет — или в виде смерти, или в виде свободы.

Мастерство всегда было его утешением и спасением.

Мастер Четери считал, что Юнеди стоило бы побольше созерцать небо и проникаться прекрасным, путешествовать и смотреть на людей, и тогда он сможет достичь совершенства и победить учителя, но ученик не знал ничего прекраснее хорошего боя и занятий с клинками, и расслабляться в неге, греться на солнце просто так, да даже проводить время с хорошенькими женщинами было ему скучно. Натура его всегда требовала дела, и за каждое он брался с радостью. А заключение в горе лишь усилило тщательность и скупость на эмоции, что для дракона, потомка Богини, было немыслимо.

Два его спутника, Ити и Киноли, отличались от него, и заключение в горе подействовало на них по-разному. Красноволосый Ити очень любил женщин и вино, вне боя и обучения был шумным и смешливым, и все знали, что если бы Мастер не разглядел в нем, еще не достигшем совершеннолетия, гибкости и ритма, то стал бы он драконом-бродягой, из тех, что шляются по всему миру, а про них потом слагают легенды или похабные песенки. Гора сделала его еще более жадным до жизни и приключений, иногда вопреки разуму. Светлая родинка на его щеке формой напоминала человеческое сердце и потому шутили, что Ити отмечен Матушкой и потому так щедро дарит любовь всем женщинам вокруг. Возможно, это так и было, но Юнеди считал, что Ити просто несдержан, хотя они втроем были друзьями и принимали слабости и недостатки друг друга. Однако учитель Четери никогда не останавливал Ити. Учитель и сам любил женщин.

— В этом его суть, жадно брать от мира все, — объяснил он как-то Юнеди, когда тот задал вопрос, — нельзя перекрывать ее, но можно направлять этот поток в мастерство.

И Ити в бою действительно был хорош.

А рыжеволосому Киноли словно досталось все то любование прекрасным, что не хватало Юнеди. Он умел мгновенно переходить в собранное состояние боя, но на досуге писал стихи, любил парить в небесах часами, и носил с собой, за спиной, крошечную бантру размером с две ладони, на которой играл в минуты отдыха там, где враг не мог услышать, и когда не спали соратники. До войны с Рудлогом они с Мири, музыкантом, нынче управляющим приморской Лонкарры, частенько заседали большой компанией таких же любителей музыки с вином, и на утренние тренировки Киноли приходил чуть рассеянным и улыбчивым, словно не пил вино и играл, а медитировал всю ночь. После заключения в горе он стал еще отстраненнее и задумчивее, и иногда Юнеди думал, что часть его души так и осталась погребенной под разрушенным пиком.

Всех их Мастер Четери взял в ученики, когда вернулся из своих странствий и стал тренировать боевые крылья. Ему-то тогда было едва за пятьдесят, а им — от семи до десяти. Все они и сдружились в его школе. Сейчас Мастеру было почти сто десять, если не считать пятьсот лет, проведенных в горе, а им — семьдесят и меньше. У него было больше тридцати учеников, и лишь трое из них стали Мастерами. И Юнеди где-то в душе гордился тем, что прошел этот путь первым.

В портал они вошли чуть раньше полудня, а когда вышли, сначала в нос ударил забывшийся уже запах муравьиной кислоты и сырой почвы, а затем они увидели, что на стальном небе солнце клонится к закату. Они вышли готовыми отбивать нападение, но застали картину почти идиллическую: огромные тха-охонги под управлением иномирян поднимали жвалами посильные им осколки Обители Триединого и несли куда-то в сторону. От них и тянуло едкой кислотой. Так же поступали с останками инсектоидов, валяющихся то тут, то там и словно выеденных изнутри — во всяком случае, поднимали их гигантские охонги без труда.

Мастеров заметили, закричали куда-то визгливо, с обилием шипящих. Никто не нападал, но работники стали пригибаться за большие головы тха-охонгов, заставлять инсектоидов отступать. Сами драконы тоже были наготове — от арбалетной стрелы они бы увернулись, но на Лортах утащили много туринского оружия, и ударь кто из автомата — можно и не успеть, если расслабиться. Взвился ввысь раньяр с всадником, быстро полетел в ту же сторону, в которую шли тха-охонги с осколками белого камня в пастях.

— Исотши, исотши, — доносилось со всех сторон.

— Кажется, нас тут запомнили, — пошутил Ити.

Юнеди не ответил — он, потянувшись по привычке к кончику одной из кос, с досадой вспомнил, что у них всех троих после освобождения из горы волосы только-только начали отрастать, и сейчас оглядывал окрестности, отмечая пути отхода, если все же нападут, и заодно вспоминая прошлый бой. Битва проходила в стороне — далеко справа у изгиба портала были видны следы подпаленной травы и горелой земли, и несколько скорчившихся туш раньяров.