Концессионер (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 27

Он снова хитро усмехнулся, видя, как в моих глазах загорается интерес.

— Ну что, поедем? Только денег возьми побольше. Очень побольше. Там народ цену себе знает.

И мы поехали. По приезду Кокорев направился не к сверкающим витринам главных галерей, а нырнул в один из боковых, неприметных проездов, а затем — в паутину узких, полутемных внутренних дворов, где ютились лавки ростовщиков и ломбарды.

Здесь царил совсем другой мир. Пахло пылью, старыми вещами, нафталином и чьими-то несбывшимися надеждами. За мутными, решетчатыми окнами виднелись иконы в потускневших окладах, столовое серебро, ордена, часы, веера — обломки чужих судеб, выставленные на продажу.

Мы заходили из одной лавки в другую. Кокорев уверенно вел меня по этому лабиринту, представляя меня хозяевам как «особо важного клиента с деликатным поручением». Нас провожали в задние комнаты, потайные каморки, куда пускали только «своих» или тех, кто готов был платить, не торгуясь.

Мне показывали прекрасные вещи: тяжелые золотые браслеты с изумрудами, серьги с жемчугом размером с голубиное яйцо, старинные перстни с потемневшими от времени камнями. Все это было красиво, дорого, но… не то. Не было в них той искры, которую я искал. Я уже почти отчаялся, чувствуя, как драгоценное время уходит сквозь пальцы.

— Погоди, Владислав, есть еще одно место, — сказал Кокорев, видя мое уныние. — Старик Исай Маркович. У него иногда такие вещицы всплывают… Пойдем к нему.

Мы толкнули низкую, обитую потрескавшейся кожей дверь последней лавки. Внутри, за заваленным всяким хламом прилавком, сидел маленький, высохший, похожий на паука старичок в ермолке и с невероятно цепкими, умными глазками. Он тут же узнал Кокорева и расплылся в подобострастной улыбке, обнажив редкие желтые зубы.

— Василий Александрович! Какими судьбами! Чем могу служить такому гостю?

— Служить будешь, Исай Маркович, если товар покажешь знатный, — прогудел Кокорев, заполняя собой крошечное пространство лавки. — Господин сей, — он кивнул на меня, — женится. Ищет подарок невесте. Да такой, чтоб не стыдно было самой императрице показать. Есть что-нибудь этакое? Из фамильного? Чтоб с историей, с блеском?

Глазки старика мгновенно оценили мой дорогой сюртук, мои нетерпеливые движения, и загорелись алчным огнем. Он понял, что клиент пришел не просто богатый, но и отчаянный, готовый платить.

— Для такого дела… для такого господина… найдется, Василий Александрович, как не найтись! — засуетился он. — Обождите минуточку… Есть одна вещица… как раз для вас…

Он скрылся за пыльной бархатной занавеской и через минуту вернулся, неся в руках старый, потертый темно-синий бархатный футляр. Он сдул с него пыль и осторожно, почти с благоговением, открыл крышку.

Я замер. Внутри, на иссиня-черном, выцветшем бархате, лежало оно. Сапфировое ожерелье. Огромные, чистейшей воды цейлонские сапфиры глубокого, почти чернильного цвета, каждый размером с лесной орех, были окружены плотным паве из сверкающих бриллиантов старинной огранки. Камни горели холодным, надменным, аристократическим огнем даже в полумраке пыльной лавки. Это была вещь не просто дорогая. Это была вещь с судьбой.

— Откуда это? — выдохнул я.

Старик хитро прищурился, потирая сухие ладошки.

— Вещица с историей, сударь. С очень большой историей. Фамильная. Заложила давеча одна княгиня… из самых что ни на есть первых фамилий Империи. На балы не хватило, бывает… Дальше спрашивать не извольте — тайна сия велика есть. Но вещь подлинная, старинная работа французских мастеров.

Цена, которую он прошептал мне на ухо, была астрономической. Даже Кокорев удивленно присвистнул. Но я смотрел на эти камни, на их ледяное, вечное сияние, и понимал — вот оно. То, что нужно. Достойный подарок для той, что станет моей женой. Моей императрицей.

— Беру, — сказал я коротко, доставая из внутреннего кармана толстую пачку ассигнаций.

Старик аж подпрыгнул от радости, Кокорев по привычке начал было яростно торговаться, но я остановил его жестом.

Выйдя из ломбарда на свет, я сжимал в руке тяжелый бархатный футляр. Внутри, на выцветшем атласе, покоилось ледяное сокровище.

— Ну, теперь точно все? — спросил я Кокорева, когда мы садились в пролетку.

Тот хитро улыбнулся, глядя на футляр в моих руках.

— Как сказать, Владислав… Как сказать… Свадьба — это только начало!

Утро дня свадьбы выдалось на удивление ясным. Робкое весеннее солнце пробивалось сквозь петербургскую дымку, играя бликами на начищенных до блеска панелях экипажей, выстроившихся у подъезда гостиницы «Демут». Мой «свадебный поезд» был готов. Во главе — щегольская темно-вишневая карета, запряженная четверкой белоснежных орловских рысаков с атласными лентами в гривах. На козлах, прямой как аршин, застыл кучер в новой ливрее, рядом — юный форейтор, едва сдерживающий нетерпеливых коней. За главной каретой — еще несколько экипажей попроще, для шафера и друзей, прибывших на торжество.

Кокорев, одетый в новый сюртук, сияющий как начищенный самовар, с гордостью оглядывал наш кортеж.

— Ну, Владислав Антоныч, по-царски! — прогудел он, удовлетворенно потирая руки. — Весь Невский слюной изойдет! Поехали нашу голубку выручать!

Рядом со мной, выполняя роль шафера, шел Кокорев. Мы расселись по каретам.

— Трогай! — зычно скомандовал Кокорев кучеру.

Щелкнул кнут, зазвенели бубенцы, и наш свадебный поезд с грохотом покатил по набережной Мойки в сторону Галерной улицы.

Кортеж остановился у знакомого дома с атлантами. Едва я ступил на тротуар, как двери парадного распахнулись, и на пороге выросла неожиданная преграда. Впереди, выпятив грудь в новеньком парадном мундире юнкера Николаевского кавалерийского училища, стоял Михаил Левицкий. За его спиной хихикали несколько подруг Ольги, разодетых в пух и прах.

— Просто так сестрицу не отдадим! — стараясь придать голосу строгость, выпалил юнкер, преграждая мне дорогу рукой. — Чем платить за такую красу будете, господа?

Я растерялся, не зная, как реагировать на этот шуточный обряд. Но тут вперед выступил Кокорев, который явно чувствовал себя в этой стихии как рыба в воде. В руках он держал огромную корзину, украшенную лентами и цветами, доверху наполненную бутылками шампанского Вдовы Клико и коробками дорогого французского шоколада.

— А мы и не торгуемся! — зычно объявил он. — За такую голубку — не жалко и злата-серебра!

С этими словами он выхватил из кармана пригоршню новеньких золотых империалов и со смехом, под одобрительный гул толпы зевак, собравшихся на улице, ссыпал их в подставленную Михаилом фуражку.

— Держи, юнкер, на булавки! А девицам-красавицам, — он картинно поклонился подружкам невесты, — французского шоколаду да шампанского пенного, чтобы горько не плакали, с подруженькой расстаючись!

Начался веселый торг. Кокорев сыпал шутками и поговорками, откупался от подружек, которые, краснея и смеясь, задавали мне каверзные вопросы о том, знаю ли я любимый цвет невесты и помню ли день нашего знакомства. Я стоял чуть позади, смущенно улыбаясь, чувствуя себя немного не в своей тарелке посреди этого шумного, чуждого мне ритуала, но одновременно ощущая, как тает лед в душе, сменяясь теплым, радостным волнением.

Наконец, «торг» был окончен под всеобщий смех и аплодисменты. Михаил, сияющий от гордости и важности момента, распахнул передо мной двери.

— Прошу, жених! Невеста ждет!

Я вошел в знакомую гостиную. Она была неузнаваемо преображена: украшена цветами и лентами. И посреди комнаты, в облаке белого кружева и фаты, стояла она. Ольга. В подвенечном платье она казалась неземным видением, хрупким и сияющим. Рядом с ней, строгий и торжественный, стоял сенатор Глебов.

Наступила тишина, полная благоговения и нежности. Сенатор шагнул вперед. В его руках были две старинные иконы в серебряных окладах — Спасителя и Казанской Божией Матери.

— Владислав Антонович, — торжественно произнес он, обращаясь ко мне, и его голос чуть дрогнул. — Принимаешь ли ты из моих рук, как от отца посаженного, сокровище сие — Ольгу Васильевну? Обещаешь ли беречь ее, любить и почитать во все дни жизни вашей, в горе и в радости?