Тай-Пен (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 30

Этой фразой он принял тяжелую необходимость, переступив через себя.

Разговор о медикаментах, о хинине, о нехватке всего заставил мою память лихорадочно работать, перебирая события последних месяцев. Закупки, сборы, длинная дорога из центра России…

И тут я замер.

— Постойте… — прошептал я.

Изя и Левицкий, подошедшие узнать обстановку, удивленно посмотрели на меня.

— Я же в Петербурге перед самым отъездом… — повернулся я к ним, и в моем голосе зазвучала лихорадочная надежда. — Я же закупил! Не помню уже точно, что там конкретно… Даже книги какие-то новые по медицине брал! Все должно быть там!

На их лицах тоже промелькнула радость. Но она тут же погасла.

— Но ящик… — медленно произнес Левицкий, и его слова упали в тишину, как камни в холодную воду. — Он же на баржах? С крестьянами?

Черт.

Баржи. Медленные, неуклюжие, плывущие где-то далеко по реке. Когда они прибудут? Через неделю? Через десять дней, если река позволит?

Я посмотрел на ряды раненых, на их полные надежды и боли глаза и пошел дальше заниматься делами, а через пару часов лагерь уже укладывался спать.

Утро было серым и холодным. Эйфория победы, пьянившая нас прошлой ночью, испарилась вместе с предрассветным туманом, оставив после себя лишь усталость, головную боль и тяжелую, грязную работу. Прииск, еще вчера гудевший от лязга оружия и криков, сегодня молчал.

По моему приказу подняли пленных хунхузов. Их было тридцать два человека. Тридцать два бандита, вчерашних хозяев этого места, а теперь — покорная, молчаливая толпа в рваных синих куртках, со связанными за спиной руками.

— Лопаты им в руки! — скомандовал я. — Пусть работают.

Под дулами их заставили копать. Сначала отдельные, неглубокие могилы для павших освобожденных рабов, которых мы уложили в ряд с подобающим уважением. Затем их отогнали подальше и приказали копать одну большую общую яму для их же подельников, чьи тела так и остались лежать там, где их настигла пуля или шашка.

Они работали молча, с ненавистью глядя исподлобья. А я стоял и смотрел на них, и в моей голове шел свой безмолвный суд. Что с ними делать?

Первая мысль была очевидной и самой выгодной. Заковать в кандалы. Превратить в рабов и заставить работать на прииске. Они молодые, крепкие — идеальная рабочая сила. Дешевая и бесправная.

Но при этой мысли в памяти всплыли картины, от которых заломило в костях. Лязг собственных кандалов. Бесконечные дни тупой, отупляющей работы под окрики надсмотрщиков. Холод, голод и тотальное, абсолютное унижение, которое вытравливает из человека все человеческое, оставляя лишь пустую оболочку. Я прошел через этот ад. И не стану тем, кто строит его для других. Даже для них.

Отпустить? Глупость. Сентиментальная блажь, которая обойдется нам в десятки жизней. Они разбегутся по тайге и через месяц вернутся — не вместе, так поодиночке. Будут нападать на наших охотников, жечь стойбища нанайцев, грабить караваны. Выпустить их — все равно что выпустить в лес тридцать бешеных волков.

Оставалось только одно. Простое и, если вдуматься, самое милосердное решение.

Я подозвал к себе атамана Гольцова, Левицкого, Тита и Софрона. Они подошли и встали рядом, глядя на работающих внизу пленных.

— Я решил, что с ними делать, — сказал я ровно. — Повесить.

Тит и Софрон молча кивнули. Для них, людей простых, это было единственно верным решением. Левицкий поморщился, но промолчал, стиснув зубы. Он понимал жестокую необходимость. Я посмотрел на атамана.

— Они убийцы, насильники и грабители, — продолжил я, излагая свою логику. — Держать их здесь — все равно что держать в доме клубок ядовитых змей. Превращать в рабов бесчеловечно. Смерть для них — быстрый и справедливый конец.

Елизар Фомич сплюнул на землю.

— Верно говоришь, промышленник, — пробасил он. — Это закон тайги. Собаке — собачья смерть. Мои казаки тебе помогут.

Казнь не была похожа на торжественное исполнение приговора. Она была похожа на будничную, грязную работу. Казаки быстро соорудили несколько перекладин между толстыми лиственницами. Когда хунхузы поняли, что происходит, несколько из них закричали, бросились на колени, умоляя о пощаде. Один, самый здоровый, попытался бежать, но был сбит с ног одним ударом кулака. Их сопротивление было коротким и бесполезным.

Все произошло быстро и почти тихо. Без лишних слов и без всякого драматизма. Спустя десять минут все было кончено. Тридцать два тела молча раскачивались на утреннем ветру.

— Закопайте в яме, — махнул я рукой, глядя на мертвые тела, и тут же бывшие рабы начали их стаскивать.

Когда с казнями было покончено, я повернулся и пошел обратно к центру прииска, не оглядываясь. Воздух, казалось, стал чище, избавившись от тяжести нерешенной проблемы. Теперь предстояло уладить дела с нашими союзниками.

Казаки атамана Гольцова уже готовились к уходу. Я подошел к Елизару Фомичу, который, стоя в кругу своих людей, отдавал последние распоряжения.

— Атаман, — сказал я, и он обернулся. — От лица всех моих людей благодарю за помощь. Без вас мы бы не справились.

Он молча кивнул, принимая благодарность. Слова в тайге стоили дешево.

— Но одними словами сыт не будешь, — продолжил я и кивнул в сторону груды трофейного оружия, которое Изя успел аккуратно сложить и пересчитать. — Это ваше. Все фитильные и кремневые ружья, что мы забрали у хунхузов. И порох. Вон те два бочонка — тоже вам. На добрую память.

Глаза казаков, до этого угрюмые и усталые, загорелись. Оружие и порох на границе — это не просто добро. Это жизнь. Это безопасность. Елизар Фомич посмотрел на гору оружия, потом на меня. В его глазах я увидел понимание и уважение.

— Это только начало, атаман, — добавил я. — Я всегда держу слово.

Он не стал благодарить или расшаркиваться. Лишь снова коротко кивнул, но этот кивок стоил больше любых слов. Он принял дар. И этим жестом наш союз был скреплен прочнее любого договора, подписанного на гербовой бумаге.

Шум и гомон стихли, и на прииск снова опустилась тишина, но теперь она была другой — не мертвой, как после боя, а усталой, рабочей. Жизнь, пусть и суровая, брала свое.

И в этот момент я увидел его.

Из тени, отбрасываемой дальним бараком, появилась фигура. Она двигалась медленно, какой-то жуткой, нетвердой походкой, словно человек заново учился ходить. Я вгляделся, и сердце пропустило удар. Сафар.

Он был бледен, как полотно, осунулся, а его лицо, всегда спокойное и непроницаемое, превратилось в серую маску, из-под которой смотрели пустые, выгоревшие глаза. Он был похож на тень самого себя, на призрака, заблудившегося среди живых.

Молча прошел через всю площадь, не глядя по сторонам, и остановился прямо передо мной. Я смотрел в его глаза и не видел в них ничего — ни боли, ни гнева, ни скорби. Только черную, бездонную пустоту.

— Курила, — глухо, едва слышно произнес он. — Я ухожу.

Я стоял, оглушенный, не в силах вымолвить ни слова, и смотрел на него, а в голове бился только один вопрос: почему? Куда?..

Глава 16

Глава 16

— Куда? — вырвалось у меня. — Почему, Сафар?

— Он прав, что ты удумал? — гулко пробасил подошедший Тит. Левицкий и Софрон тоже подошли, их лица выражали тревогу и недоумение.

Я смотрел на Сафара, пытаясь прочесть хоть что-то за этой каменной маской. Я видел горе, видел отчаяние. Это было не бегство. Это было что-то другое. Что-то окончательное.

Он прервал наши уговоры. Его голос был тихим, безжизненным, но каждое слово падало между нами, как камень.

— Вы знаете, как она умерла. Но вы не знаете, как она жила последние годы. Из-за него.

Он поднял на меня свой пустой взгляд.

— Это Тулишэнь. Ее пытали. За то, что не покорилась и пыталась сбежать. Они… они подщетинили ей пятки. Конским волосом. — Он сглотнул, и его кадык дернулся. — Она не могла ходить. Совсем. Каждый шаг — боль. Доктор Овсянников… он почти вылечил ее. Почти. У нас появилась надежда. И в этот самый момент Тулишэнь пришел снова. Чтобы закончить то, что начал.