Тай-Пен (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 22

Наконец через две недели этого дорожного ада мы увидели Сретенск. Город, раскинувшийся на высоком берегу Шилки, гудел, как растревоженный улей. Начало навигации в этих краях было главным событием года, и вся округа, казалось, собралась здесь, на пристани. Купцы, казаки, чиновники, мужики-переселенцы, искатели приключений — все это пестрое, гомонящее море людей колыхалось у воды, готовясь к долгому плаванию по великой реке. Протиснувшись сквозь толпу, я с облегчением увидел знакомый силуэт — пароход Скворцова, пыхтящий дымом у причала, оказался на месте.

Никифор Аристархович встретил нас как родных. Стоило ему увидеть меня, как его красное, обветренное лицо расплылось в довольной улыбке.

— А, господа коммерсанты! Я уж думал, вас медведь в тайге заломал! — пробасил он, крепко пожимая мне руку. — Заждался!

— И вам не хворать! — отвечал я в тон, широко ему улыбаясь и чувствуя как отпускает напряжение последних дней. Слава богу, успели!

Как выяснилось, пароход отбывал послезавтра. Капитан Скворцов был готов немедленно взять на борт меня, Изю, Мышляева, моего сына с Прасковьей Ильиничной, инженера Кагальницкого и молодого Чернышева — нашу «мозговую группу». Но, когда я обрисовал ему истинный масштаб нашей экспедиции: почти сотня крестьян, наш груз, — лицо капитана вытянулось.

— Господин Тарановский, да вы, никак, целый уезд с собой везете! — изумился он. — Куда ж я их всех дену? У меня пароход не Ноев ковчег! Они мне всю палубу займут, матросу повернуться негде будет!

Я уже начал мысленно прикидывать, как вывернуться из ситуации, когда Скворцов с видом заговорщика широким жестом разгладил свои роскошные, переходящие в бакенбарды усы.

— Хотя, знаете… есть одна мыслишка. Вон, гляньте-ка туда! — сказал он, указывая на вереницу гигантских, неуклюжих барж, стоящих чуть поодаль.

Я посмотрел туда, куда он указывал. Десятки плоскодонных, просмоленных чудищ, низко сидящих в воде, лениво покачивались на волнах. Казенные баржи. Точь-в точь такие же, как мы видели на Амуре. Мука и соль из одной такой кормила прииск целую долгую зиму.

— Видите? — продолжал капитан. — Казенный караван. Каждый год с первой водой сплавляют муку да соль для гарнизонов вниз по Амуру, до Благовещенска и далее. Командует сплавом обычно какой-нибудь молодой офицер из казаков. Вот к ним-то и можно попроситься! У барж весь груз в трюме, а на палубах места — хоть хороводы води.

И он, повернувшись, хитро подмигнул мне.

— Поговорите с ним по-хорошему. Объясните, что люди едут новые земли осваивать, дело важное, государственное. Посулите что-нибудь — вы же человек с пониманием. Ему не в убыток, а вам — решение проблемы!

Я горячо поблагодарил капитана. Это был отличный совет! Вместо того чтобы колотить неуклюжие плоты, наши люди могли в относительном комфорте добраться до места на борту этих барж. Лишь бы сопровождающий офицер был не против… И, оставив Изю договариваться о цене за наш провоз, я в сопровождении Мышляева направился к баржам, на ходу придумывая, как именно буду объяснять молодому офицеру всю важность и государственную необходимость нашей, по сути, сугубо частной авантюры.

Действительно, на той части пристани, где загружались казенные баржи, распоряжался молодой офицер. Он был высок, статен, а в его облике была странная, притягивающая взгляд смесь аристократической утонченности и задорной, почти мальчишеской энергии. Густая русая борода не могла скрыть волевого подбородка, а из-под козырька казачьей фуражки смотрели на мир умные, пронзительные, серо-голубые глаза.

— Господин офицер, — обратился я, подойдя к нему. — Разрешите представиться. Тарановский, Владислав Антонович. Сопровождаю переселенцев из европейской России в Амурский край.

Он оторвался от своих бумаг и смерил меня быстрым, оценивающим взглядом.

— Есаул Амурского казачьего войска, Петр Кропоткин, — представился он. — Слушаю вас.

Фамилия показалась смутно знакомой, где-то я ее уже слышал. Кропоткин… Ба, да это же знаменитый в будущем князь Кропоткин! Да-да, тот самый, будущий отец русского анархизма, теоретик, чьими книгами зачитывался Нестор Махно. И вот этот-то идеолог безвластия сейчас стоял передо мной в форме офицера, облеченного властью. Ирония судьбы, достойная пера романиста!

Но зато я теперь знал, что именно ему говорить!

— Как уже сказал, я представитель акционерного общества, — вдохновенно продолжил я. — Мы, господин есаул, везем партию вольных переселенцев для освоения земель на Амуре. Крестьяне, решившие по своей воле, без принуждения, искать лучшую долю на новых землях. Но пароход, который мы хотели зафрахтовать, мал, и мы не можем взять всех. У вас же на баржах я вижу свободные палубы. Осмелюсь просить вашего разрешения разместить людей на палубах вверенных вам барж!

Я намеренно сделал акцент на словах «вольные» и «по своей воле». Для человека с его убеждениями это должно было прозвучать как волшебная музыка. И, черт возьми, я не ошибся.

Взгляд есаула потеплел. Похоже, он увидел-таки во мне единомышленника, человека, способствующего свободной народной инициативе.

— Что ж, господин Тарановский, дело вы затеяли благое и полезное государству, — сказал он после недолгого раздумья. — Свободная колонизация — основа процветания края. Действительно, место на палубах есть. А если ваши люди помогут гнать баржи — смогу устроить, чтобы им выплатили жалование мукой и солью. Им они очень пригодятся для обзаведения на Амуре! В общем, я не вижу препятствий: располагайте своих людей на палубах. Места хватит.

Он разрешил так просто, без малейшего намека на взятку, что я на мгновение даже растерялся. Но это был князь Кропоткин — для него идея была важнее личной выгоды.

Устроив людей на палубах и очень сердечно расставшись с Петром Александровичем, я поспешил на пароход.

Итак, наш караван разделился. Основные люди, телеги и грузы медленно плыли вниз по реке на баржах, под присмотром половины нашего отряда. Мы же — костяк экспедиции — поднялись на борт парохода Скворцова. Разумеется, ящики с динамитом, наш главный козырь в предстоящих летних работах на прииске, я вновь отказался грузить на борт. Память о судьбе клипера «Опричник», взлетевшего на воздух в океане от взрыва боезапасов, была еще слишком свежа. После недолгих препирательств со Скворцовым, который поначалу не понял моих опасений, мы разместили опасный груз в отдельной лодке, которую пароход тащил за собой на длинном тросе, как толстая мамаша — вертлявого, капризного ребенка.

Делать на борту парохода нам было особенно нечего. Мышляев упражнялся в обращении с револьвером — это дело требовало постоянно тренировки, Кагальницкий спорил с механиком по поводу правильного обращения с паровой машиной, а я, наконец, смог насладиться общением с собственным ребенком. Весь длинный путь через Сибирь он проделал в санях с Прасковьей Ильиничной, а на остановках всегда было много хлопот, так что виделись мы нечасто. Зато теперь мы оторвались вовсю: играли в догоняшки на дощатой, выбеленной солнцем палубе, дразнились, щекотались, играли в «козу рогатую», «сорока-ворона», «по кочкам-по кочкам» и другие игры, не меняющиеся, наверное, уже тысччу лет. Усаживая его на колени, сначала медленно, с наигранной серьезностью, я говорил ему: «Идет коза рогатая, идет коза бодатая…», выставив два пальца. Ваня, наблюдая за этим представлением, в этот момент всегда замирал в предвкушении дальнейшего развития событий. «Ножками топ-топ, глазками хлоп-хлоп… Кто каши не есть? Молока не пьет?». И после драматической мхатовской паузы песни звучало неизбежное: «Забодаю, забодаю, забодаю!», и над рекой эхом разносился счастливый, заливистый детский смех.

Путь по Амуру, однако, был непрост. То и дело налетали вихри, весенние шквалистые бури. Река, могучая и полноводная, несла свои воды через дикий, нетронутый край, но эта уединенность была обманчива. Все чаще мы видели на берегах следы недавней войны. Черные остовы сожженных стойбищ гольдов, целые деревни, стертые с лица земли, были молчаливыми памятниками набегам хунхузов.