Большая книга чепухи - Кружков Григорий Михайлович - Страница 4

Плавание – второй совпадающий мотив… Уплывают на какой-то счастливый остров джамбли; и грустный Комар Долгоног с коротконогой Мухой отправляются далеко-далеко в своей утлой лодочке; уплывает на Черепахе малютка Ионги-Бонги-Бой; лишь покинутый Донг обречен ждать у моря погоды.

Маска – еще один неотъемлемый элемент поэтики Иейтса. Всю жизнь он только и делал, что примерял личины различных персонажей (легендарных и вымышленных), вводя в лирику типичные приемы драмы. По сравнению с этим Ионги-Бонги-Бой, Донг и Дядя Арли – лишь простые alter ego автора. И все же…

Случайны ли эти параллели? Ведь и Эдвард Лир, и у. Б. Иейтс, несмотря на несовпадение во времени (один завершал свой путь, когда другой только начинал) – представители позднего романтизма (можно сказать, ретро-романтизма), оба стремились к обновлению традиции. Один – на путях абсурда и сказки, другой – через сказку и миф.

И пути их сближались. Это подтверждается, в частности, важнейшей для позднего Иейтса концепцией «веселости», которая стала его ответом «злобе дня». Обращаясь к героям и шутам Шекспира, к образам древнего искусства, Иейтс твердо формулирует свое кредо:

В сущности, это метафизическое утешение того же типа, что и лозунг известного Джентльмена из Девоншира:

В своей собственной поэтической мифологии, в теории перевоплощений, основанной на фазах Луны, Иейтс утверждал, что последние три стадии универсального круга превращений – Горбун, Святой и Дурак. В книге «Видение» он дает такое определение Дурака: «Он лишь соломинка, носимая ветром, и лишь ветер у него в голове, и лишь одно желание – кружиться безымянно и невесомо. Божье Дитя – называют его порой».

Сравните с восклицанием Донга:

Но смысл этого «дурачества» двойствен. «В худшем случае, – пишет Иейтс, – его руки и ноги, его глаза, его воля и желания подчиняются лишь смутным подсознательным фантазиям. Но в лучшие минуты ему доступна вся мудрость…»

То, к чему путем многих раздумий приходит Иейтс, интуитивно найдено Лиром намного раньше. Но и он не сразу понял, что за жемчужное зерно попало к нему в руки. В его наследии много сора, соломинок, кружащихся на ветру. Но поздние баллады Эдварда Лира заслуживают названия великих не меньше, чем, например, знаменитые оды Джона Китса 1819 года. И влияние их на литературу XX века (Джойс, Элиот, Хармс) еще недостаточно оценено и изучено.

Всякое писательство есть пример духовного сопротивления. У Лира оно наглядно до смешного:

Есть что-то донкихотовское в этом образе; битва Старичка между ульями здесь не менее героическая, чем бой с ветряными мельницами. А возьмите парную к «Джамблям» балладу «Донг С Фонарем На Носу». Можно ли одним образом, одним гениально начертанным иероглифом точнее выразить идею художнического Дара, пронесенного Лиром через всю его жизнь? Этот Светозарный Нос, торчащий на лице, как горизонтальный Маяк, которому суждено, когда время угоризонталит его носителя, перейти в вертикальное положение и стать надгробным монументом поэту. И с какой технологической точностью описан этот Фонарь,

Разве это абстрактная фантазия или нелепица? Это мощный символ, к которому как нельзя более подходят слова Пастернака:

«Метафоризм – естественное следствие недолговечности человека и надолго задуманной огромности его задач.

При этом несоответствии он вынужден смотреть на вещи по-орлиному зорко и объясняться мгновенными и сразу понятными озарениями.

Это и есть поэзия. Метафоризм – стенография большой личности, скоропись духа».

Первая книга нонсенса (1861)

Дурацкие стишки

Говорил бородатый старик:

«Я совсем от покоя отвык —

Шебуршат, как в гнезде,

У меня в бороде

Две совы, утка, дрозд и кулик!»

Щепетильная дама в Испании,

Оказавшись в собачьей компании,

Надевала сабо

И кричала «Тубо!» —

Чтобы ноженьки были сохраннее.

Пожилой господин на Таити

Уверял: «Если вы говорите,

Что мой нос длинноват,

В том не я виноват,

А избыток дождей на Таити».

Жил один господин в Бухаресте,

Никогда не стоявший на месте.

Он носился в капоте

Своей собственной тети,

Восхищая народ в Бухаресте.

У мадам были глазки прелестные,

К ней слетались все птицы окрестные,

И на розовой шляпке,

Поджав свои лапки,

Отдыхали все птички небесные.

Непокорная внучка в Дамаске

Заслужила и взбучки, и встряски.

Но воскликнула внучка:

«Пускай эта взбучка

Достанется киске в Дамаске!»

Суеверный мужчина в Пномпене,

Кушал груши, присев на ступени.

Каждый день, ближе к ужину,

Он съедал ровно дюжину, —

Соблюдая обычай в Пномпене.

Жил один старичок из Гонконга,

Танцевавший под музыку гонга.

Но ему объявили:

«Прекрати это – или

Убирайся совсем из Гонконга!»

Молодую особу в Рапалло

Называли царицею бала.

Так она закрутилась,

Что по шляпку ввинтилась

В паркет танцевального зала.