Флетчер и Славное первое июня - Дрейк Джон - Страница 15

Чердак освещался лучше, чем комната внизу, поскольку в одном из торцов было большое окно. Мистер Джек Джонсон, грузчик со Смитфилдского мясного рынка, сидел там со своей дочерью Дейзи, глядя на яркий солнечный свет и плавающие в нем пылинки.

Два дня назад Джонсон повздорил с мясником, мистером Джонсом, из-за долга, который не мог вернуть. Слово за слово, одно за другим. В конце концов, поскольку в мясной лавке ножи всегда под рукой, Джонсон выбрал самый большой и так сильно вонзил его Джонсу в живот, что лезвие почти вышло с другой стороны.

И вот теперь Джонсон сидел, скрестив ноги, на стропилах, прислонившись спиной к одной из деревянных опор, поддерживающих крышу. Он смотрел на лестницу, а перед ним лежала Дейзи, худенькая, хорошенькая тринадцатилетняя девочка, почти девушка. Ее шея и плечи поблескивали там, где их обнажили для острого как бритва восемнадцатидюймового лезвия ножа в руке ее отца. Левой рукой он вцепился в ее длинные волосы, чтобы было удобнее откинуть ей голову себе на колено, задрав подбородок и открыв горло.

— Я тебя знаю, — сказал Джонсон, когда Слайм осторожно шагнул на чердак. — Я видел тебя на казнях, ублюдок.

— Знаю, — с нарочитой вежливостью ответил Слайм, — но я здесь не по такому делу, мистер Джонсон.

Слайм говорил тихо и ровно, измеряя расстояние до Джонсона и прикидывая, куда можно поставить ногу, чтобы не провалиться сквозь хлипкую дранку с штукатуркой между стропилами.

— Назад! — заорал Джонсон, и сердце Слайма подпрыгнуло, когда нож качнулся над шеей девочки. Она застонала и что-то сказала отцу.

— Заткнись, — бросил Джонсон, — или я сделаю это прямо сейчас.

— Постойте, — сказал Слайм. — У меня сообщение из магистратского суда на Боу-стрит. Это может означать помилование!

— Что? — переспросил Джонсон, которого Слайм верно расценил как не самого светлого ума лондонца.

— Помилование, — с улыбкой повторил Слайм. — Я присяду здесь и расскажу вам об этом, хорошо?

— Какое помилование? — спросил Джонсон.

— Королевское, по воинскому предписанию, — сказал Слайм. — Утвержденное епископом Лондонским под Большой государственной печатью. В таких случаях всегда так.

— Что? — не понял Джонсон.

— Да, — сказал Слайм, — это означает казуистическое, софомористическое аннулирование преступления, или преступлений, согласно Акту о йоменских очагах от тысяча триста сорок пятого года.

— Это еще что? — озадаченно спросил Джонсон, слегка опустив нож. — Что все это значит?

— Это значит, что для начала у вас в доме должен быть дымоход, мистер Джонсон, как вот тот, — и Слайм наклонился вперед, указывая своей терновой палкой.

— Да ладно, — сказал Джонсон, — нет тут никакого дымохода…

Но он повернулся, чтобы посмотреть, и узловатый набалдашник терновой палки Слайма, в который он собственноручно залил восемь унций свинца, описал в воздухе дугу и с оглушительным хряском врезался в лезвие ножа Джонсона.

— А-а-аргх! — взревел Джонсон, когда нож с лязгом отлетел в дальний угол чердака.

— Сюда! — крикнул Слайм и рванулся к ногам девочки, чтобы выдернуть ее из отцовской хватки. Он подхватил ее, отшвырнул в сторону, и она с криком покатилась по полу, пытаясь встать и проломив рукой дранку.

— Ублюдок! — взвыл Джонсон и вскочил на ноги, выхватывая из-за пояса другой нож, точную копию первого. — А ну, иди сюда! — завизжал он с безумными глазами. — Я тебя порежу, гребаный ублюдок, я тебе глаза вырежу!

Но теперь Слайму не нужно было беспокоиться о третьих лицах, и это была честная схватка: он со своей палкой против маньяка, вооруженного ножом размером с гладиаторский меч, с тем лишь дополнением, что один неверный шаг — и он по пояс провалится сквозь пол.

Внизу Джимми и Дэнни следили за происходящим на чердаке по доносившимся звукам и по тому, как рука Дейзи пробила потолок в облаке штукатурной пыли. Наконец, с чердачной лестницы донесся грохот, словно в подвал высыпали груз угля. И в дверной проем, головой вперед, вылетело обмякшее тело в глубоком обмороке. В нем с трудом можно было узнать мистера Джека Джонсона. Миссис Джонсон закричала при виде мужа, и даже Джимми с Дэнни поморщились.

— Чтоб мне провалиться, капитан! — сказал Джимми, когда появился Слайм. — Ну вы его и отделали!

— Заткни пасть! — бросил Слайм.

Было уже темно, когда Слайм наконец вышел из дома номер четыре по Боу-стрит, самого важного магистратского суда в Лондоне, обладавшего самой широкой юрисдикцией. Он только что доставил тело убийцы Джонсона, более или менее живое и целое. Обычно для Слайма поход в контору на Боу-стрит не мог быть простым визитом. Слишком много жизни кипело там, чтобы человек вроде него мог это проигнорировать. Слишком много полезных контактов: профессиональные соперники, вроде «малиновок»-«бегунов», потенциальные клиенты из числа потерпевших, воющих о правосудии, и косяки клерков, мелких стряпчих и доносчиков всех мастей, которые могли быть ему полезны. Кроме того, сама атмосфера этого места, когда оно было в полном разгаре: крики, толкотня и споры.

Но сегодня это зрелище не доставило ему удовольствия, и он ушел, как только смог. Выйдя за дверь, он повернул налево и быстрым шагом зашагал по Боу-стрит.

Он свернул налево на Лонг-Акр, направо на Ганновер-стрит, прошел по ней до Белтон-стрит, затем налево на Брод-стрит и так до Оксфорд-стрит, а оттуда прямо до перекрестка с Мэрилебон-лейн слева. Пятнадцать минут бодрой ходьбы для Слайма, который предпочитал ходить пешком и ходил много.

Когда он подошел к участку ночной стражи Мэрилебон, из больших двойных дверей как раз выходила вереница пожилых мужчин, плотно укутанных в пальто от ночной прохлады. Все они были одеты одинаково: фонари, дубинки и шерстяные шапки с длинными ушами. Они тяжело опирались на дубинки и смотрели в ночное небо с угрюмым пессимизмом людей, знающих, как бесполезно жаловаться на то, что может выкинуть погода. У них были старые, водянистые глаза, покрасневшие от ветра щеки, и под кончиком каждого носа висела одна прозрачная капля, словно выданная по уставу часть формы. Этот отряд был ночной стражей прихода Мэрилебон, заступающей на свое ночное дежурство.

Стражники расступились перед Слаймом и почтительно коснулись шапок при его появлении.

— Мистер Слайм! — сказали они, когда он вошел в здание.

Это было нечто среднее между кутузкой для пьянчуг, которых могла притащить стража, и полицейским участком, где стражники получали распоряжения и хранили свое снаряжение. Сейчас здесь все еще было полно шаркающих, закутанных фигур, медленно качающихся к двери, и круглая комната гудела от голосов стариков, которые сплетничали и получали приказы от ночного констебля, сидевшего за столом в стороне. Это была важная персона в парике и синем костюме, и, помимо того, что он возился с пером и бумагами на своем столе, он попыхивал длинной трубкой и подкреплялся из квартовой оловянной кружки, отдавая приказы своим людям. Это было сложнее, чем кажется, поскольку никто из них не отличался сообразительностью, а некоторые были и вовсе глухи.

Констебль заметил Слайма, как только тот вошел, и его брови дернулись. Слайм подошел к нему.

— Ну и ну! — сказал констебль громким, ясным голосом, чтобы слышали все присутствующие. — Глядите, кто пришел! Чтоб мне ослепнуть, если это не сам Скользкий Сэм.

— Хм! — хмыкнул Слайм, отмахнувшись от ужасных слов, ибо это был единственный человек в Лондоне, от которого он должен был принимать их безропотно: его отец, мистер Джеймс Слим.

Сходство между ними было заметным и было бы поразительным, если бы не тот факт, что Джеймс Слим в молодости был довольно известным кулачным бойцом, и это развило его черты в направлениях, отличных от тех, что задумала природа. Но у него были такие же иссиня-черные, не тронутые сединой волосы, такое же широкое, коренастое сложение и тяжелые руки с красными костяшками. Правда, в талии он был пошире сына, и не так пугающе щеголеват в одежде. Но для шестидесятилетнего мужчины фигура у него была хорошая, а что до последнего различия, то ни один человек на свете не мог сравниться с Сэмом Слаймом в той звериной силе, с которой он ваксил и начищал свои сапоги.