Генеральская дочь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания - Страница 37

— Сучара ментовская! — прошипел он, и замахнулся, но я ударил снова — в висок, в затылок, коротко, быстро.

Он вырубился. Без киношных криков, просто рухнул на землю, как мешок с гнилыми костями. Я стоял над ним, тяжело дышал, пульс лупил в висках, в пальцах дрожь, ствол дрожал в руке, как змея на привязи. Я сделал шаг назад, не сразу сообразив, что кровь течет — из рассеченной брови, липкая, горячая, родная. Провел тыльной стороной ладони — размазал, как грязь. Потом — шаг вперед. Переступил через него, не глядя. Просто как через мусор. Один из Лехиных, видно. Не узнал, но почерк тот. Такие не разговаривают — сразу в морду, сразу в череп. Здесь все по-настоящему. Здесь за шаг платят сталью. И я шел дальше — в дым, в мрак, где был Леха. Где был тот, ради кого я сорвал с себя погоны.

Я подошел к зданию со стороны, куда огонь еще не добрался, где черные языки только лизали углы, но еще не взорвали воздух. Сюда пока не добралась смерть, но она уже висела в воздухе — липкая, ждущая, как зверь перед прыжком. Я сунулся внутрь — через распахнутый пролом, где когда-то был грузовой вход. Внутри было глухо и муторно, как в кишке у бетонного монстра. Воздух тяжелый, гари наполовину, сыростью добитый, стены мрачные, облезлые, как кожа у старого бойца, местами в копоти, местами в плесени. Кирпичи под ногами, мусор, железо, провода свисают, как кишки. Шаги мои глушатся, как будто само здание не хочет, чтобы его слышали. Сердце бьется как проклятое, будто изнутри пытается выскочить, выломать грудную клетку и убежать — отсюда, от этой тишины, от ожидания. Пистолет у меня в руке, я иду вдоль стены, держу ствол на уровне глаз, палец не дрожит, хотя ладонь давно вспотела. Глаза бегают, слух ловит все — скрип, каплю, ветер в пустом пролете. Те, кто были тут, видимо, уже вышли через другую сторону. Этот, которого я вырубил, охранял эту точку. И я чую, что все только начинается. Где-то снаружи, как через вату, слышны сирены, вой, вспышки, мегафоны. Мигалки пляшут тенями сквозь разбитые окна, как будто кто-то устроил карнавал прямо на кладбище. Где-то кричат, бегают, бьют — но все это будто не здесь, не рядом, а в другом мире. А я — в этом. В бетонной глотке, где пахнет гарью, кровью и тем, что уже давно сгнило. Я иду дальше, сквозь пыль, как через воспоминания, и каждый шаг — как присяга, каждый вдох — как последний. Я не знал, кого встречу за следующим углом. Но точно знал, зачем пришел. И с кем у меня счет.

Я заходил глубже, дым становился жирнее, будто масло плавилось в воздухе, сквозь него уже не видишь — только чувствуешь, слышишь, догадываешься. Я двигался почти вслепую, наощупь, шаг за шагом, как зверь, по бетонному логову. Сердце било так, что казалось — пульсация отдается в пальцах, в затылке, в зубах. И когда я уже почти выдохнул — впереди, в серой каше, как в адской парилке, медленно вышло дуло. Просто так — из облака, как призрачный палец. Я среагировал инстинктом, без мысли — выбил пистолет своим, по дуге, с разворотом, он вылетел в сторону, тело за ним исчезло в дыму, и я остался наедине с глухим эхом, с тревогой, с пустотой. Я кружился, пистолет в руке, пальцы на пределе, глаза рыщут, ни хрена не видно — будто дерусь с воздухом, с паром, с тенями. И тут сзади налет — что-то сбило меня, вес, удар, падение. Я падаю на спину, пинаю, что есть силы, попадаю в лицо — чувствую кость, чувствую, как срезал что-то, но тот не сдается. Кулак летит в живот, уходит в поддых, из легких вырывается воздух, а из руки — пистолет. Он отлетает в сторону, я перекатываюсь, на ощупь ищу ногой, пяткой, почти ползу, и только отхожу — дым развеивается, будто кто-то открыл окно в преисподнюю, и через это серое марево я вижу — угол, с которого можно зайти. Я выхожу — резко, с рычанием, с поднятой рукой, готов ударить первым, пока не поздно — и замираю.

Просто останавливаюсь. Рука падает, как камень в воду. Я дышу часто, громко, сердце падает вниз — туда, где страх живет.

— С реакцией надо поработать, Шурка. Мент, как-никак, — голос знакомый до боли.

— Леха… — выдохнул я.

Он стоял напротив. Такой живой, такой конкретный, будто вынырнул из сна. И в то же время — чужой. Не тот пацан, с которым мы прыгали через гаражи, не тот, с которым делили хлеб, долю, кровь. Нет. Это был другой. Высокий, в черной водолазке, в длинном черном пальто, будто вор из карт, золотая цепь, взгляд тяжелый, как кувалда. Не улица. Не подвал. Не наш.

— Можно и так, — хрипло сказал он, губы скривились в кривой усмешке, — но я теперь предпочитаю кликуху. Бешеный.

— Да… Ведь Леха погиб. Пять лет назад. И это не ты, — голос мой сорвался, я прочистил горло, но боль осталась.

— Тот был другим. Лучшим другом. Тем, к кому приходишь — и дверь открыта. Тем, кто за тебя влезет в любую яму. Тем, кто был семьей. А не крысой, что передо мной.

Он сжал челюсти. Лицо его дрогнуло.

— У тебя… прима упала. Сказал он кивнув мне под ноги где лежала сигарета.

Я взглянул на нее в растерянности, а потом на него.

— Обычно наклоняются и поднимают ее.

Я вскинул бровь, не понимая что за чушь он несет.

— Верно, Саш. В точку попал. Я та еще крыса. Знаешь, почему? Потому что крысы ненавидят котов. Они охотники. А однажды один такой "кот" другу крысы лапой наступил. Прямо на хвост.

— Ты забыл сказать, что этот "кот" обещал тебя вытащить. Что пять лет собирал бумаги, пробивал людей, лазил по дерьму ради тебя. А когда пришел — вместо Лехи там сидел амбал. Сидел — и ржал. Выставил меня идиотом. Вытер об меня ноги.

Он пожал плечами, как будто говорил о погоде. — Получается, крысы не глупее котов. Сказал весело. Словно не было у нас ни крови общей, ни клятв на старой Зареченке, ни того вечера, когда мы оба стояли по колено в реке и обещали, что никто, никогда, ничто — ни барыги, ни мусора, ни бабки, ни зоны — не встанут между нами. А сейчас вот мы стоим. Два чужих. Братья по детству, а не по жизни.

— Это все из-за того, что я мент? — голос сорвался.

— Тебя на этом и заклинило? Или просто нашлись другие, поумнее, кто тебя вытащил раньше? И ты сразу переобулся?

Леха молчал, только челюсти скрипнули. Я пошел на него, пнул доску — гулко, чтобы вылетела, чтобы хоть что-то треснуло, раз внутри уже все сгорело.

— Все, кто были тебе ближе родной семьи — теперь гниль? Да?!

— Так получается… — прошипел он. — Когда ненавидишь ментов. Когда они кидают тебя за решетку. А потом «свои» надевают ту же форму и становятся одной из этих тварей. Как ты.

Он сказал это так, что я будто сдох у него на глазах. Мое сердце, мое имя, моя вера в нас — сдохли. Я увидел на полу пистолет. Поднял. Он не сдвинулся с места. Руки мои дрожали — от злости, от памяти, от бессилия.

— Ты мог пойти со мной. Мог жить по-другому.

— Смирись, Шур, — тихо, спокойно. — Того Лехи уже нет. Вот он. Перед тобой. Я выбрал. И ты выбрал. Просто пути разные. — Стреляй.

Сказал, и это меня взбесило еще больше. Он знал, что я не могу. Он бил меня этим. Я навел пистолет. На Леху. На того, кого спасал. С кем рос. Кого оплакивал. И вдруг за спиной шаги. — Красава, Сашка. Даня. Придурок. С пистолетом.

— Ты нашел его.

Он прицелился. Леха смотрел только на меня.

— Сдавайся, козел. — процедил Даня.

Леха усмехнулся, уголком губ, не по-настоящему.

— Стреляй, Шур. Ментам я не сдамся. Руки не подниму.

Удар в грудь, не кулаком — словом. Я не слышал больше ничего. Все вокруг исчезло. Белый шум. Пустота. Только его взгляд — уставший, выжженный, все понявший. И мой палец — на спусковом крючке. Я снял предохранитель. И замер. Я открыл рот, воздух резал легкие, как лезвие, сделав вдох — резкий, полный дыма, боли и ярости. Позади Лехи, в серой пелене, из которой доносился только треск горящих досок да звуки сирен, как хриплое дыхание города, появился один из его людей. Шагнул бесшумно, с прицелом. Пистолет в его руке — четко на нас, в грудь мне. Леха даже не обернулся. Ни на долю секунды. Он стоял, как будто чувствовал все спиной, как будто сам вырос в этом дыму, в этой опасности, как будто он и смерть — старые приятели. Его глаза все еще были на мне.