Генеральская дочь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания - Страница 24

— Сука! — вырвалось хрипло, глухо, с хрипом, как будто из легких выдирали крик клещами.

Я выдыхал яд. В ногах хрустели листы, в кулаке осталась половина какой-то справки с гербовой печатью — я скомкал ее, как чужую глотку, и бросил в стену. Дрожал не от страха — от бессилия. От злости. От того, что меня обвели, обманули, от того, что он — Леха — ни разу не дал знак. Ни строчки, ни намека. Ни шепота. И мне теперь с этим жить? Что я — идиот, который работал на подмену? Пять лет я собирал этот чертов гроб из фактов, а в итоге принес его не тому. Принес туда, где сидит подделка. Пустышка. И все, что у меня было, что держало — растворилось.

Утро началось с лезвия в горле. Я ехал на работу с лицом каменным, как будто кто-то литую маску вылил прямо на кости. В голове все еще стучала вчерашняя правда — чужая рожа за стеклом, подмен, фальшь, и мой Леха, которого я больше не знал где искать.

Я ехал, как будто вез в себе заряд, готовый рвануть от любой искры, и плевать, кто окажется рядом. На входе в отдел кофе пахло, как всегда — как вонючая привокзальная кафешка, но в этот раз он не давал утешения, а только бесил. В обычный день я бы даже не глянул, кто задел плечом в коридоре, не посмотрел бы — ладно, бывает, все спешат, но сейчас я был не в «бывает». Я был в «взорви все к чертям». И когда какой-то ушлепок с парой нашивок на рукаве задел меня и пролил на ботинок кофе, у меня сработал предохранитель. Я выбил у него из рук этот долбаный пластиковый стакан, который еще даже не успел ополовиниться, и сквозь зубы процедил:

— Че, не видишь, куда прешь, блядь?! Тот только моргнул, как кролик на трассе, не успев даже вдохнуть. Я не дал ему времени на реакцию, пошел дальше, плечом в воздух, злой, целенаправленный, уже видел впереди Демина, как маяк — туда, к нему, разбирать, кто, сука, вытащил Леху. Но тут передо мной встали. Не грубо — просто шаг вперед. Я резко остановился. Готов был огрызнуться, но увидел — это она.

Алина.

И я невольно опустил взгляд, не потому что стыдно, а потому что внутри резко стало колко. Мы встретились глазами — и она, сука, все еще смотрела, как в тот вечер, как будто не было этих дней молчания, как будто я ей что-то должен. Я сглотнул, посмотрел по сторонам — в коридоре никого, только тишина, как перед выстрелом. Я сказал сухо, по горлу скользя:

— Чего тебе? Она чуть подняла бровь, будто собиралась с духом.

— Я… я хотела поговорить. Голос тише, чем шепот. Я хмыкнул. Нехотя, зло, будто изо рта горечь пошла.

— Три дня переваривала? Поздно, блондиночка. Иди найди себе уши понежнее, может, вон уборщику расскажешь — он хотя бы не плюнет тебе в ответ. У нее будто дыхание перехватило. Рот приоткрыт, но сказать не успела — я уже обошел, не глядя. Прямо. Дальше. К Демину. Кулаки сжаты. Зубы скрипят. Грудь стянута ремнем из злости. А внутри все крутится: правильно ли я? Или опять все, что мог спасти, только что добил. И плевать. Сейчас не до сантиментов.

Но меня снова, мать его, остановили. Нежная, тонкая, почти невесомая рука — но в этот момент она на мне ощущалась как кандалы. Я резко обернулся, челюсти сжаты так, что скулы заныли, на губах скользкая ухмылка, от которой у нормальных людей портится погода в душе. И тут она. Стоит. Глаза широкие, как у олененка перед фарами — только в этой сцене оленя давит не судьба, а я. И я не торможу. В ее взгляде — страх, смешанный с упрямством, с этим дурацким огоньком, будто она еще надеется дотянуться до чего-то, что я давно в себе похоронил.

— Что с тобой, черт возьми, не так?! — срывается она, громко, резко, голос звенит в коридоре, как будто нож по стеклу. Боковым зрением вижу — головы уже повернулись, кто-то остановился, прижал кофейный стакан к груди. Я резко шагнул ближе, обжег ее взглядом, в голосе — сталь с наждаком.

— Тебе нужны проблемы, Алина? Мне — нет. Особенно с твоим, блядь, отцом.

Она чуть дернулась, будто от тока, но руку не сразу отпустила. Пальцы расслабились медленно, как будто с неохотой. И вот тогда — вот тогда она выдала удар, который не режет по коже, а по остаткам гордости.

— Так ты… просто испугался? — в голосе и удивление, и презрение, как будто я перед ней сел в лужу и умылся.

— Нет, тут все просто, девочка моя. Тут ты либо выбираешь работу… либо бабу. И прикинь, это — работа, а не ты. — я прошипел ей прямо в лицо, чуть склонившись, близко, чтоб точно поняла, чтоб каждое слово ударило по горлу, как заточка.

В ее глазах что-то дрогнуло. Не обида — хуже. Омерзение. Настоящее, сырое, живое. И я знал, что заслужил. Та я бы и сам сейчас в себя плюнул, если бы не был так занят тем, как не разнести все вокруг.

— Никогда не думала… что самого Александра Зорина что-то вообще может спугнуть. Я ошибалась, получается? — тихо, почти ласково, но со стальным сарказмом, как будто шпильку вбивала под ноготь.

Я сжал зубы. Больно. Щека дернулась.

— А может, все дело в том, что я наигрался. И не вижу смысла терять свое место из-за мелодрамы. — бросил я, ровно, ехидно, отрезал, как приговор.

Она замерла. На вдохе. Грудь вздымается быстро, как будто только что бежала, глаза распахнуты, будто не верит, что я это сказал. Потом — шаг назад. Резкий. И сразу разворот, волосы мелькнули, каблуки застучали по плитке, как выстрелы. Ушла. Не оглянулась. И правильно. Потому что если бы оглянулась — я бы сам, наверное, не выдержал.

Я остался стоять. Тяжело дыша. Руки сжаты в кулаки. Челюсть сводит. Бесит все — она, я, ситуация, моя собственная, сука, реакция. Чертов ублюдок. Мудак. Сорвался. Я не знал, как остановить себя. Внутри все кипело. Хотелось ударить стену. Себя. Весь мир. Я провел рукой по лицу, резко, зло, как будто пытался стереть с себя все это. И тут — поднял голову. Несколько человек все еще смотрели. Один отводил глаза. Другая делала вид, что перебирает бумаги. Поздно. Сцена сыграна. Аплодисменты, Зорин. Очередной самострел в сердце. Только на этот раз, возможно, насмерть.

Глава 22

Алина

Я вышла из участка, хлопнув дверью чуть громче, чем нужно, и словно оказалась в вакууме. Гул улицы, суета, голоса — всё это проходило сквозь меня, как сквозняк. А в голове стоял белый шум. Чистый, глухой, давящий, как в миг перед взрывом. Он правда это сказал? Серьёзно? Наигрался? Не хочет терять своё тёплое место из-за “пустяка”? А я, получается, просто декорация, эпизод, мимолётная тень на его идеально выстроенной карьерной лестнице. Работа вместо бабы. Именно так он сказал. Не “вместо женщины”. Не “вместо нас”. “Бабы”. Так просто. Грубо. С отвращением. Как будто я под ногтями застряла. Я шла по тротуару и не понимала, как держусь на ногах. Меня будто вывернули изнутри. Где-то в груди клокотал крик, но он не выходил. Только губы дрогнули, и рука сама поднялась — вытерла уголки глаз, где уже стояли предательские слёзы. Чёрт. Только не на улице. Только не при всех. Только не после него. Я остановилась у угла, прислонилась к стене и медленно выдохнула. В голове крутились все эти дни. Я как дура стояла возле участка, ловила его взгляд, надеялась, что он подойдет, заговорит, объяснит. Что просто… не готов. Что испугался. Видимо, я действительно просто та навязчивая девчонка, которая после близости решила, что она важна. Что кто-то может отложить ради неё дела, поменять ради неё правила, сжечь мосты. А он… нет. Он выбрал. И выбрал не меня. Я грустно усмехнулась, по-дурацки, сквозь зубы, будто самой себе в лицо. Сволочь. Настоящая, законченная, самодовольная сволочь. Та, от которых остаются только синяки в душе, запах на подушке и злое желание забыть, которое всё равно не срабатывает. Я развернулась и пошла прочь. С каждым шагом становилось легче. Проще. Холоднее. Потому что я решила — он мне больше не должен ничего. Ни объяснений. Ни оправданий. Ни прощений. Пусть тонет в своей работе. Пусть спит рядом с делами и просыпается с очередной сводкой. Но меня там не будет. Никогда.

Я вернулась домой как чужая. Открыла дверь, уронила сумку где-то в прихожей, не раздеваясь села на край дивана, как будто села не отдохнуть, а сдаться. Тишина в квартире была натянутой, как леска перед обрывом — каждый шорох, каждое дыхание слышалось слишком отчетливо. Даже холодильник гудел так, будто знал, что я внутри пустая. Я сняла пиджак, как скидывают броню, зашла на кухню, достала из морозилки мороженое — пломбир, простой, в вафельном стаканчике, как в детстве. Я никогда не ела его осознанно — это был ритуал в минуты, когда всё шло под откос. Воткнула ложку и включила телевизор, не выбирая канал. Экран мигнул, зашипел и выдал старенькое — «Ну, погоди!» — Волк, снова гонится за Зайцем, снова попадает в дурацкие переделки. Картинка была потёртая, будто кто-то её тысячу раз перематывал в видеомагнитофоне, но я не переключила. Плевать. Пусть. В этом безумии было хоть что-то стабильное. Я сидела на диване, ела мороженое, чувствовала, как холод сливается с пустотой внутри, и смотрела, как этот тупой Волк гонится за кем-то, кто от него всё равно ускользнёт. Как и я. Только у меня в этом мультике не было ни смеха, ни «до следующей серии». Только реальность, которая била в нос, как кулак.