Генеральская дочь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания - Страница 2

— Сейчас, — сказал Демин, губы в узкую нитку, глаза — как ножи. — Сейчас, сука, сам тормозить будет.

— Ну так давай. Смотри, чтоб не обделался от счастья.

И он, этот сраный гонщик, правда начал сбрасывать. Сначала фары чуть моргнули в темноте, потом затормозил резко, юзом, с визгом, с таким отчаянием, будто понял, что дальше — край, что за ним не просто «менты», а те, кто не простят, если он срежет еще один поворот. Мы почти в него влетели, но Демин — сука, пилот — взял так, что тачка встала впритык, мордой в задний бампер, в миллиметре, как будто мы с ним на свидании, только вместо цветов — холодная ярость.

Машина остановилась. Все. Застыла, как загнанный зверь. И воздух между нами натянулся, как перед выстрелом.

Я вышел из тачки, не хлопая дверью — зачем лишний шум, если вся суть в тишине перед тем, как ударить словом. Воздух встал, как бетонная плита — тяжелый, густой, звенящий от напряжения, будто город на секунду задержал дыхание, чтобы посмотреть, как один зеленый лейтенант будет качать права не абы с кем. Демин молчит. Это уже показатель — если он молчит, значит, не знает, на кого больше злиться: на нее или на меня. Я подхожу к машине, смотрю сквозь затонированное стекло — как зеркало, только без отражения. Стучу костяшками — два коротких, деловых, чтоб сразу стало ясно: шутки в другой отдел. Стекло опускается плавно, как будто специально замедлено — насладиться моментом. И внизу выныривает она. Улыбка. Губы — под глянец, взгляд — в лоб, прямой, уверенный, как у тех, кто всю жизнь знает, что им все можно. Блондинка. Укладка дорогая, духи в нос — не наши, французские, те, что на бабах в прокуратуре только по праздникам.

И тут Демин, голосом ровным, но с напрягом в шее:

— Добрый вечер, Алина Андреевна. Старший лейтенант Демин. Уголовный розыск.

Она кивает ему, как барыня кучеру — мол, вижу, признаю, не мешай. Потом переводит взгляд на меня. Осматривает. Спокойно, но с вызовом — как будто ждет, когда я подойду, расстелю перед ней асфальт и поклонюсь в пыль.

— А вы? Не представитесь?

Я чуть приподнимаю бровь. Внутри все спокойно — как лед под ногами. Я не наигрываю. Мне действительно похуй. И не потому, что я герой. А потому что в жизни надо хоть где-то не прогибаться, особенно если ты — в форме.

— Лейтенант Зорин Александр Олегович. Следственный отдел. При исполнении. Дальше, думаю, по тексту догадываетесь.

Улыбка у нее становится тоньше. Не испугалась, нет. Просто встретила не того — не очередного ментенка, который вытянет струнку при слове «папа». А я молчу, смотрю прямо в глаза. Идет эта немая сцена, когда воздух режет тишину, как нож масляную пленку. Я не отвожу взгляда. А она не смеется. Интересно, да?

— Гражданочка, — говорю уже спокойно, но с ухмылкой, в которой больше закона, чем в отделе лицензионки, — давайте-ка, вылезайте из машины. Фары гасите, мотор — тоже. Будем разбираться, откуда у вас на педали столько суицидального азарта. Тут, знаете ли, не автодром, а Зареченка. И если вы решите на следующий раз так лететь — кто-то может не успеть в сторону прыгнуть. А я потом, знаете, не люблю писать рапорты с кровью на подошвах.

Демин тут, сбоку, тихо-тихо, но в голосе уже хрип, уже злость, уже страх — не за себя, за меня:

— Шурка… ты понимаешь вообще, с кем разговариваешь?

Я поворачиваюсь к нему, не громко, но четко:

— Говори.

— Это дочь генерала Нестерова. ГЕНЕРАЛА, мать его, Несте…

Я не даю ему закончить. Разворачиваюсь обратно к машине, чтоб она слышала каждое слово:

— А мне, знаете, гражданочка, вот вообще ни разу не по регламенту, но честно — плевать. На фамилию, на звание, на родословную до пятого колена. Это не выдали вам с правами скидку на превышение скорости и возможность кататься по городу, как по частной даче. Вы можете быть хоть дочерью самого министра обороны, но когда за вами гудит отдел, а вы не тормозите — вы, простите, не "Алина Андреевна", а фигурант. По горячему. И поверьте, мне не впервой оформлять тех, кто думает, что закон — это для бедных.

Она смотрит. Уже не улыбается. Уже не издевается. Уже присматривается. И потом, не спеша, открывает дверь. Встает. Двигается легко, плавно, будто она не только тормозила юзом, но и сейчас вышла — как с подиума. Ноги у нее стройные, длинные, как будто выточены не для Зареченки, а для журнала, и я, хочешь не хочешь, а взглядом провел. Красивая, сука. Хоть и блондинка, хоть и гоняет, как отмороженная, но черт возьми — взгляд у нее не кукольный, а с нервом. Не тупая. Опасная. Приятно опасная.

А я стою. Спокойно. Как гвоздь в сапоге. И в этот момент мне впервые по-настоящему похуй — кто она, чей она ребенок и сколько у нее адвокатов. Потому что если сейчас не сказать это — то нахрена вообще эта ксива у меня в кармане?

И тут она улыбается. Тонко. Надменно. По-женски красиво, но по-человечески мерзко, как умеют улыбаться только те, кто привык, что все решается одним звонком, а все двери — это не препятствие, а пауза между да и да.

— А давайте я папочке позвоню, и вопрос сразу исчерпаем, — говорит она, глядя прямо на меня, будто щенку косточку кидает, а не человеку в погонах.

Внутри у меня что-то щелкнуло. Не сгорело — не дождется, просто щелкнуло. И в это самое мгновение Демин хватает меня за руку. Молча. Как будто хочет удержать, остановить, вернуть в ту зону, где еще можно отступить. Но я чувствую — у него в пальцах напряжение, будто он сам сейчас на грани. А в голосе — вежливость на тонком слое бешенства.

— Нам уже пора.

Цедит сквозь зубы, как будто жует железо, а не слова.

Я дергаю руку, срываю его хватку, как будто с себя чужую кожу, и гляжу прямо ей в глаза. И ухмыляюсь. Не весело. Холодно. Как ледоруб, как финка, как последнее слово в деле.

— Позвоните, конечно. Только, когда папа возьмет трубку, сразу скажите, что его дочка снова несется по району, как бешеная, игнорирует требования остановки и паркуется в протокол. Он оценит. В крайнем случае, добавит к вашим туфлям пендель. По-отечески. За позор.

Она чуть щелкнула взглядом. Попала. Не ожидала. Но сдержалась.

— Я не делала ничего такого, что не делают другие.

— Вы только забыли, что другие не тыкают в лицо ксивой отца и не вылетают на встречку с выражением «мне можно все». У вас в глазах не страх — у вас права собственности.

— Простите, я не обязана объясняться. Тем более перед младшим лейтенантом.

Вот тут у меня внутри все и перекосило. Не от звания — мне плевать. От этой формулировки. Это не ты сейчас говоришь, девочка. Это за тебя говорит фамилия. Папина. Генеральская. С жирной рожей и полковниками в друзьях.

Я шагнул ближе. Медленно. Чтобы услышала даже тишину между словами.

— Да плевать мне, кто вы. Хоть дочь президента. Вы летели так, будто правила у вас только в макияже написаны. А я, в отличие от ваших подружек в салоне, знаю, чем это заканчивается. И знаете что хуже всего? Вы ведь даже не волнуетесь. Потому что привыкли — позвоните, папа порешает. Только вот есть нюанс: генерал — это не колдун. Он не сможет назад человека из-под машины вытащить. И честь погона тоже не восстановит, если вы в очередной раз проедетесь по ней на полной скорости.

Слева Демин резко вскинулся, уже злой, не шепотом — в голос:

— Шурка, хорош! Ты что, ебанулся? Ты понимаешь, кого ты сейчас щемишь?

— Понимаю, — сказал я не оборачиваясь. — Ровно настолько, чтобы потом не пришлось закрывать глаза, когда очередная фамилия лежит в сводке под грифом «вышла сухой».

Алина сделала шаг ближе. Стоит. Глаза уже без насмешки. Холод. Острый.

— Вы так любите свою работу, что аж ненавидите людей.

— Я просто устал от тех, кто думает, что форма — это обслуживающий персонал. От таких, как вы. Вас, Алина, не остановить протоколом. Вас останавливает только удар. А до него вы не слышите ни слова. И знаете, что хуже всего? Я сейчас трачу дыхание. Вы ведь опять сядете в свою машину — и опять понесетесь. Потому что красивая, потому что фамилия, потому что папа. Только вот однажды, когда в вас влетит грузовик — папа будет не на связи. Или уже будет поздно.