Генеральская дочь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания - Страница 18

И я не ответил. Потому что если бы начал — не остановился бы. Потому что он прав. Потому что я действительно не знаю, кто из нас поехавший — она или я. Потому что когда ее нет рядом, воздух как будто легче, но внутри пусто. А когда она рядом — все вокруг гремит, как ржавые ворота в мясном цеху. Но это неважно. Главное — держать дистанцию. Хотя бы попробовать. А остальное — потом.

Следующий день начался не с кофе, не с сигареты на балконе и не с пустого созерцания улицы — а с совещания, тяжелого, как перегар после трехдневной пьянки. Кабинет, как всегда, вонял пылью, прокуренными шторами и дешевым освежителем воздуха, которым пытались убить дух разложения, но он жил, цеплялся за стены, врастал в кожу. Мы сидели впятером, лица кислые, взгляд у каждого — как у бойца перед вылазкой: не боится, но знает, что могут не вернуться. Главный стоял у окна, покачивая плечами, будто раздумывал, говорить ли прямо или смягчить углы, но потом, как обычно, рубанул по живому.

— Труп, которого вытащили три дня назад, скорее всего, не случайный. Почерк, по слухам, не новый. Все указывает на одну компанию, про которую мы уже пару месяцев шепчемся. Кликуха у главного — Бешеный. Кто он такой — хрен его знает. Информации почти нет, только хвосты. Все, что мы можем сказать — это то, что эта сволочь не работает в одиночку и явно ни хрена не новичок.

Он отошел от окна, медленно, с видом человека, который сейчас бросит в нас мокрую тряпку с грязью. Мы переглянулись. Кто-то достал блокнот, кто-то просто нахмурился. Я сидел с откинутой спиной, не писал, не кивал — слушал. Впитывал, как губка масло.

— Есть данные, — продолжил главный, — что в районе Старой промки в последние недели участились перестрелки. Тихие. Ночные. Без вызовов, без тел. Кто-то убирает конкурентов. Или чистит территорию. Есть запах нелегального оружия, слива инфы и очень четкой, почти военной работы. Мы пробили по базе — ничего. Чисто. Как будто привидения воюют.

Я сжал зубы. Привидения не воюют. Привидения не ломают пальцы. Это живые. Кровавые. Чертово мясо, которое знает, как убирать — и не оставлять следов.

— Одного мы знаем точно. Этот Бешеный — не кличка с улицы. Его боятся. Он ходит между делом, между слов, но где появляется — там кто-то исчезает. Пацаны с улицы молчат, будто сговорились. Либо куплены, либо боятся так, что писать боятся.

Главный сел, потянулся за водой, отпил и посмотрел на нас, как генерал перед штурмом.

— Нам нужна зацепка. Хоть одна. Кто-то что-то слышал — говорите. Кто-то где-то видел — ищите. Это уже не районные потасовки. Это не пьянь с ножами. Это, возможно, новая структура. Без имени. Без морали. И с хреновой силой за спиной.

Я склонился вперед, заглянул в папку. Фотки были мутные, распечатки как из факса девяностых. На одной — труп, глаза полуоткрыты, рот набит водорослями, как будто он пытался кричать под водой. На другой — карта района, закрашенная красными кругами. Перестрелки, пропажи, нелегальные сделки. Все указывало на одну точку. Я не знал Бешеного. Но нутром чувствовал: он где-то рядом. Уже рядом. И если в ближайшие дни мы не найдем, за что его уцепить — кто-то из нас может пойти к Рыжему. На погост. Без чести. Без прощания. Без правды.

С совещания мы выкатились, как после допроса — мозги вареные, лица тухлые, каждый с мыслью: либо мы копнем первыми, либо нас закопают. В коридоре я прикурил прямо у входа, плевать на табличку с перечеркнутой сигаретой. Демин, как всегда, рядом. Не человек — глыба в пыльном пиджаке, с глазами, как у бультерьера: если вцепится — только через мертвечину. Он молча закурил рядом, мы стояли плечом к плечу, и между нами было больше смысла, чем на всем этом совещании.

— Ну что думаешь? — хрипло спросил он, скинув пепел на кафель. — Думаю, что если этот Бешеный реальный — он не один. Такие волки в одиночку не бегают, — ответил я, выдыхая в потолок, будто надеялся, что дым унесет тяжесть с плеч. — Работают чисто. Очень чисто. Как будто не наши, — пробормотал он, глядя куда-то в стену. — Или очень давно стали своими, — сказал я и сжал зубы.

Молчали минуту, только слышно было, как за дверью кто-то матерится по телефону и как щелкает выключатель лампы в туалете. Потом я повернулся к нему. Смотрел прямо, не мялся, потому что Демина нельзя просить с оговорками. Он сразу чует вранье, как собака чует порох.

— Мне нужна одна инфа, — сказал я. Он посмотрел вбок, с прищуром, но не перебил. Ждал. — Адрес одного парня. Толик. Фамилии не знаю. По нашим базам может не пройти. Я дам фотку. Надо узнать, где живет. — Это личное или служебное? — спросил он. — Личное. Поговорить надо. Без левых движений, — сказал я спокойно. Он хмыкнул, усмехнулся как-то в нос. — Слишком спокойно ты говоришь, чтоб это было просто «поговорить», — пробурчал он. — Без лома. Пока без, — уточнил я, глядя ему в глаза. — Сучонок, — сказал он, не без уважения, — ладно. Оставишь мне фото. Если где-то в городе тусит — найдем. Если под землю не ушел. Только ты смотри, Шурка, без самодеятельности. Не хватало еще, чтоб ты кому-то бошку свернул, а потом мы с тобой оба по прессе пошли. — Обещаю ничего не ломать, если он сам не попросит, — сказал я с холодной усмешкой. — Ага. Знаю я твои обещания, — буркнул он, затушил бычок о стену и пошел обратно в кабинет. Я остался в коридоре, достал из внутреннего кармана смятую, как жизнь, фотку. Толик. Мразота в кожанке, улыбка на морде, как у шакала, который уверен, что никто не тронет. Ну ничего, брат. Поговорим. Тихо. По-мужски. Сначала.

Глава 16

Алина

Стол блестел, как выставочный образец с обложки дорогого журнала — этот лак, эта тяжесть, эта псевдо роскошь, которая пахла не уютом, а деньгами. Все, как всегда: фарфор на скатерти цвета выдохшейся крови, серебряные вилки, которые черт знает когда перестали быть просто приборами и стали напоминанием о статусе. Отец сидел напротив, рубашка распахнута на одну пуговицу, галстук снят, в голосе — легкая усталость, но не военная, не с передовой, а та, что приходит после бесконечной вереницы бумаг и команд, где все четко по уставу, где жизнь делится на приказ и подчинение. Сейчас он старался быть обычным — подливал чай маме, клал себе курицу, даже улыбался как-то по-человечески, а не так, как он обычно это делает — как генерал, который благосклонен, но все равно выше тебя на два звания и одно плечо. Мама, как всегда, с идеально уложенными волосами и голосом, в котором была вечная весна, сказала, отпивая вино и играя жемчугом на шее, будто о погоде:

— Машка вышла замуж, представляешь, милый?

Отец вскинул брови, взял кружку чая, отпил, как будто заодно думал, вспоминать ли, кто такая эта Машка. — Та Машка? Которая работала с тобой? — переспросил он, прищурив глаза. — Да, такая юная, а уже замужем, — кивнула мама, и в голосе ее было столько радости, будто речь шла не о чужой девке, а о принцессе, нашедшей своего принца.

А потом она посмотрела на меня. Тот самый взгляд. Теплый, скользящий, обволакивающий, но я знала, что за ним — топор. Мягкий, матерчатый, но топор. — И тебе уже пора, милая, — улыбнулась она, как будто говорила не «выходи замуж», а «надень свитер, похолодало».

Я пила чай. В самый неподходящий момент. Он попал не в то горло. Я закашлялась, поперхнулась так, что чуть не выплюнула все обратно. Отцу это, мягко говоря, не понравилось. Он напрягся. Взгляд потемнел. Он не любил эту тему. Он вообще не любил, когда что-то касалось меня и мужчин в одном предложении.

— Я не права, милый? — с нажимом переспросила мама, будто требовала поддержки. — Мам… — начала я, но он перебил, и голос его был ровный, но с тем металлом, от которого у подчиненных сжимается печень. — Ну это, скорее, планы на будущее, Дана, — сказал он, как будто меня за этим столом не было вовсе. Как будто я — это будущее, расписанное в графике, как военные учения.

— Мы могли бы ее познакомить с кем-нибудь из твоего отдела, — продолжила мама, а я уже начинала внутренне орать, — сразу будем знать, что он серьезный человек…