Пацанская любовь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания - Страница 9

— Или ты сейчас съебываешь, или мы тут щас поглядим, кто первый пол вылижет.

Он хмыкает. Показушно. С этой своей фирменной «а-че-ты-возомнил» ухмылкой, как будто в карты выиграл, а не на мину наступил. Бровью дергает, глаза косые, щас бы что-то ляпнуть, да язык пересох. Он чешет затылок, делает шаг назад. Один. Такой «незаметный». Мол, просто встал поудобнее. Ага, щас. Все видели. Все поняли. Устал, блядь.

— Ладно, Гром, — говорит, тон такой, как будто одолжение делает, — живи пока.

Я чуть склонил башку, ухмыльнулся, сигу за ухо поправил.

— Пока — это ты бабе своей скажи, когда в хату не вернешься. А тут либо живут, либо лежат. Без промежутков.

Он сжал челюсть, губы побелели, но молчит. Пацаны его тоже все поняли. Отступили. Идут назад — не бегом, но с тем самым хрустом в спинах, когда понял, что проебал, но делаешь вид, что так и было задумано. А мы остались. Мы стоим. Мы тут. Как были. Как будем. Зареченские.

Сижу на подоконнике, как будто ни к чему не привязан, как будто просто вечер, просто сигарета между пальцами, просто школа позади, и можно хоть немного побыть в тишине, не слушать Рыжего, не сдерживать Шурку, не думать про драки, разборки, бабки и районы. Кручу сигу, не закуриваю — просто кручу. Как будто в ней все мои мысли, вся злость, вся непонятная дрожь внутри, которой я не даю имени. Воздух сырой, пахнет битумом и листвой, фонари на улице светят тускло, как будто ленятся, как будто устали освещать этот город, где никто ничего не хочет видеть. Я почти отключился, почти ушел в себя, как вдруг — движение. Вижу ее. И сразу будто ток в позвоночник. Катя. Идет к машине, шаг ровный, плечи ровные, но в этом равновесии слишком много натянутости. Как будто она держится не потому, что уверена, а потому что иначе сломается. На ней пальто, светлое, струится за ней, как вода по стеклу, волосы собраны, губы сжаты. И все бы ничего, все бы, может, и прошло мимо — мало ли кто куда идет — если бы не он.

Мужик у машины. Высокий, плотный, с осанкой, как у тех, кто привык давить не только взглядом. На нем дорогое пальто, на лице привычка к власти, в пальцах сигарета, которую он держит, как оружие — между двумя пальцами, желтыми, прокуренными до костей, с такими ногтями, что даже время в них забилось.

Я смотрю, и у меня внутри что-то сжимается. Глаза узкие, челюсть медленно сводит, как будто сжимаю не зубы — сжимаю себя всего, чтоб не сорваться. Он хватает ее за локоть. Не ласково. Не «милая, пойдем». А резко, как за поводок. Она вздрагивает, напрягается, плечи уходят вверх, будто хочет спрятаться, исчезнуть, провалиться. А он что-то говорит. Я не слышу. Но вижу, как она отвернула лицо, как будто слова — это плевки. Вижу, как она сжалась. Как на секунду стала меньше. И это — невыносимо. Я весь обливаюсь этой внутренней черной тенью, как будто внутри нарастает тьма, густая, вязкая, как мазут. Хочется подойти, врезать ему прямо в челюсть, сломать эти пальцы, выдавить этот его взгляд сапогом. Но я сижу. Курю воздух. И только пальцы дрожат. И глаза темнеют. Потому что сейчас я понял: это не просто «понравилась». Это не просто «красивая баба». Это мое. Даже если она об этом еще не знает.

Катя садится в машину, тихо, без звука, как будто боится лишним движением вызвать бурю, как будто и дверь захлопывает так, чтобы металл не выдал ее боль. Но я слышу. Мне этот хлопок, как выстрел, отдает в груди. Щелчок закрывающейся двери — и будто что-то во мне тоже захлопнулось, защелкнулось, заперлось. Она села рядом с ним, рядом с тем, кто только что держал ее за руку так, будто она вещь. Кто смотрел на нее не как на женщину, а как на собственность. И я, сука, стою в тени, руки в карманах, пальцы сводит от злости, ногти врезались в ладони, зубы стискиваю так, что челюсть хрустит, а все равно стою. И не могу отвести взгляд. Как будто ее свет проходит сквозь стекло машины и цепляется за мою кожу, зашивается под ребрами, оставляет ожоги внутри, а я не могу даже выдохнуть. И тут подходит Рыжий. Скрип ботинок, дыхание, сигаретный запах.

— Че встал, привидение увидел? — фыркает, голос у него веселый, ни капли понимания.

Я поворачиваюсь резко, глаза, наверное, как лед.

— Знаешь, кто ее муж? — глотаю слова, но голос все равно выходит с нажимом, глухо, как оттуда, откуда у меня злость берется.

Рыжий цокает языком, будто пробует на вкус, чешет затылок.

— Кто? — говорит, но уже не так весело. Уже в голосе что-то стянулось, понял, что не до шуток.

А я молчу. Потому что не могу сказать. Потому что если скажу, если выговорю — это станет реальным. Это уже не просто баба с книжками и серыми глазами, это не просто училка с голосом, который цепляет под кожу. Это женщина, которую я хочу вытащить из грязи. И неважно, кто ее туда засунул. Важно — кто ее вытащит. И я, сука, не отойду. Даже если весь мир скажет, что нельзя.

Я ждал. Под шершавой стеной школы, в тени, где фонарь не добивает, где воздух пахнет мокрой штукатуркой и детским страхом, оставшимся от дневного шума. Удирал от своих, как от комаров, что зудят над ухом — «куда пошел, Гром?», «дело есть, не пизди», — а мне не до них. Мне она нужна. Не по приколу, не на спор, не чтоб галочку поставить. Мне надо знать. Кто она, откуда у нее в голосе такой холод, и почему глаза у нее такие, будто она все уже видела — и любовь, и предательство, и смерть. Шел туда, как будто меня магнитом тянуло, как будто я сам себе не принадлежал, как будто только возле нее все в голове становилось четче, ярче, понятнее. И ждал. Тупо. Сигу крутил между пальцами, как нож — не чтобы курить, а чтоб не дрожать.

И вот — она.

Вышла из школьных дверей, как будто проскользнула, не ступила, а вылилась в этот вечер, тихая, быстрая, вся в себе. Пальто прижато к груди, шаги быстрые, голова опущена. Идет, как будто боится, что за ней следят. А я и есть тот, кто следит. Только не для зла. Для правды. Для того, чтобы понять, почему внутри у меня с ней все горит. Я выхожу из тени, голос низкий, хриплый, с нажимом, будто не «эй» сказал, а толкнул.

— Эй.

Она вздрагивает, будто ударил ее током, взгляд — испуганный, злой, но не удивленный. Она не останавливается. Делает вид, что не услышала. Или услышала, но не хочет слышать. Ускоряется. А у меня внутри все поднимается, как волна. Я не хочу пугать. Но и уйти не могу. Потому что если сейчас промолчу, если отпущу — все. Конец. Я не прощу себе. Не отпущу. Я должен узнать, что там у нее за боль в глазах, и кто ее туда запустил. И почему мне так невыносимо, что она уходит. Не ко мне. Не туда. Не так.

Она идет быстро, как будто убегает, хотя никто за ней не гонится. Только я. Не ногами — глазами, дыханием, этой своей дурной тишиной внутри, которая с каждым шагом ее становится громче. Я догоняю, не навязчиво, не нагло, просто рядом, как тень, как вопрос, который она не хочет слышать, но все равно слышит.

— Ты за мной следишь? — ее голос ровный, отточенный, но внутри уже дрожит. Я это чувствую, я это вижу. Она держит осанку, как будто на сцене, но глаза выдают — в них страх, не панический, а тот, что живет давно, как сосед за стенкой, с которым не здороваешься, но слышишь каждую ночь.

— Не, просто решил проверить, жива ли ты, — отвечаю тихо, без нажима, но слова мои летят, как ножи, потому что знаю, что ей сейчас не до шуток, и не до меня.

Она молчит. Губы сжаты, взгляд уходит в сторону. Но я замечаю, как на секунду они дрогнули. Совсем чуть-чуть, как будто сердце внутри сорвалось на шаг, а потом снова сделало вид, что все под контролем.

Я делаю еще шаг ближе. Не для давления — для правды.

— Этот тип — твой муж?

Она резко поднимает на меня глаза. Резко, будто вскинула голову перед ударом. Глаза серые, холодные, как озеро в ноябре. И в этой холодной воде — боль. Старая, застывшая, никому не нужная, как пустая бутылка в подвале. Она смотрит, но не отвечает. Ни словом. Ни жестом. Только тишиной. А я смотрю в эти глаза и понимаю: да, он.