Пацанская любовь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания - Страница 31

Я смотрел в чашку, как в колодец, и думал — интересно, если б меня завтра закрыли, он бы пришел? Хоть глянуть, хоть куртку передать, хоть просто посмотреть на того, кого когда-то за руку водил? Или правда… знать не знает?

Я не знал. Отодвинул чашку. Встал. В груди все равно уже лопнуло. И теперь, когда не осталось ни его, ни спокойствия, ни поддержки, — можно идти до конца. Один. Как умею. Как учили. Как придется.

В участке все было как всегда — херовые обои, затертые полы, чай в грязных граненых стаканах и этот их менторский запах: старый табак, холодный пот, бумага и подозрение. Нас позвали по одному. Сначала Серого. Потом Костяна. Потом Шурку. Я сидел в коридоре, качал ногой, смотрел в желтую стену и чувствовал, как во мне что-то пульсирует. Не страх. Не злость. Что-то третье. Непробиваемое. Как будто если я сейчас скажу не то — все, что мы держим, рухнет. Когда за мной пришли, я встал спокойно. Не оглянулся. Зашел. Комната была та же, что и в те разы, когда нас брали за драку у школы и за украденные колеса с мопеда. Только теперь все было тише. Серьезнее. Один мент был в форме — капитан, знакомый, крутил ручку между пальцами. Второй — в кожанке, без погон, но по глазам понятно: знает, где у кого болит.

— Фамилия, имя, год рождения.

— Громов Алексей, семьдесят второго.

— Где был в ночь на шестое?

— Дома. Один. Родители на работе. Отец в ночную, мать на базаре.

— Никто подтвердить не может?

— Только они. Но они не дома были.

Он записал что-то, не глядя.

— Когда ты присоединился к остальным?

— Часов в десять вечера.

— Где?

— У школы на северном. Уже когда народ начал сбегаться.

— До этого где был?

— Сказал же. Дома.

Он поднял глаза. Смотрел. Долго. Я смотрел в ответ. Не моргнул.

— Ты знал убитого?

— Васька. Конечно знал. Мы с детства вместе.

— С ним были в контакте за день до смерти?

— Были. Утром виделись.

Он снова крутил ручку. Молча. Потом сказал:

— Смотри, Леш, я не враг. Но ты сам понимаешь, нож был твой. Это знают. Говорят.

— Нож мог быть мой. А смерть не моя. Я не был там, где он умер.

— Кто-то из твоих друзей видел, как убивали?

— Возможно, это произошло во время драки.

— Из-за чего началась драка?

— Меня там не было, напоминаю.

Он усмехнулся. Взгляд в сторону, затем в окно.

— Девки, говорят, на районе шепчутся. Что ты с кем-то в ту ночь был.

Я сжал челюсть. Смотрел прямо.

— Это слухи.

— А слухи, знаешь, Леш… часто к делу липнут. Особенно если нет алиби.

— Мне нечего добавить. Все сказал.

Он кивнул. Молчал. Встал, вышел. Капитан положил ручку, сложил пальцы в замок.

— Пока свободен. Но если вспомнишь — приходишь сам. Не тяни. И пацанов своих предупреди.

Я вышел. Воздух в коридоре был такой же гнилой, но дышать стало легче. Они ждали. Молча. Шурка стоял у стены, Костян мял кепку, Серый сидел, как вкопанный.

— Все нормально, — сказал я, — пока.

Но в глазах у всех было видно: каждый понял, что «пока» — это не надолго. Мы выходим. Мы живы. Но за нами — след. Тонкий, как леска. И чуть дернешь — все порвется.

Мы вышли из отделения по одному, как будто нас не просто допрашивали, а обдирали — не телом, а изнутри. Молчали. Шли медленно, сигарет не хватало, глаза щурились от яркости, хотя день был пасмурный. Мы молча дошли до угла, встали у стены, где пахло сыростью и старой краской, и только тогда заговорили.

— Тебя что спрашивали? — кинул Шурка, не глядя, вынимая сигу.

— Где был, с кем был, видел ли. Я сказал — пришел с вами, — ответил Костян, глядя в асфальт. — И вы ж подтвердите.

— Я сказал то же самое, — кивнул Серый, — добавил, что видел, как лысый с шайки Гоши напал с ножом.

— Ага, — хмыкнул Шурка, затягиваясь, — а я сказал, что он был с пацанами, но когда все началось — его как ветром сдуло. И знаешь че? Они не удивились.

— Ты заметил? — я посмотрел на них, — ни одного вопроса не было про Гошу и лысого напрямую. Про северных — в общем. Но не про них.

— Потому что они их не ищут, — буркнул Серый. — Или им сказали — не надо.

— А где они вообще? — кинул Костян. — Почему их не позвали сегодня?

— Сказали, им другой день назначили.

— Удобно, блядь, — выдохнул я. — Чтобы мы с ними не пересеклись. Чтобы не ткнули пальцем.

Мы замолчали. Наступило то самое тягучее пацанское молчание, когда все уже все поняли, но ни у кого нет сил сказать это вслух. Мы искали глазами — не улицу, не дома. Мы искали лысого. В голове крутились их лица, один за другим, как кадры с обшарпанной пленки. Кто был с ним? Кто прикрыл? Кто отвел?

— Его просто убрали, — сказал Шурка. — Или в пригороде, или у кого-то отсиживается.

— А может, менты знают, но не суют нос.

— Потому что боятся. Или потому что им похуй.

Я кивнул. Медленно. Смотрел в пустой переулок, будто из него мог выйти ответ.

— Тогда найдем сами.

Они переглянулись. И все. Ни кивков, ни слов. Просто взгляды. В них все было: злость, боль, решимость. Не мстить — найти. Чтобы положить все на стол. Чтобы доказать. Чтобы Рыжий не умер просто так.

И лысый… он еще не понял, что мы за ним уже выехали. Пусть пока гуляет. Не долго осталось.

Глава 23

Леха

После допросов мы шли молча. Шурка — впереди, как всегда, с этой своей походкой, будто кого-то бить собирается. Серый — сзади, сигу трет в пальцах, но не закуривает. Костян просто рядом, рядом и все — шаг в ногу, взгляд в асфальт. А у меня внутри будто цемент размешали. Не боль, не страх, а вот эта тупая, сухая тяжесть, как будто в груди литровая банка с водой, и ты ее нести должен до самого ада. Мы вышли из ментовки и никто не сказал ни слова. Просто шли. Без плана, без цели, будто нас выжали и выкинули, как тряпки. Я еще тогда понял — они нас слушали, но не слышали. Для них мы — не свидетели. Мы — "зареченские". А Лысый — северной линии. А там, значит, кто-то наверху. А там, значит, крышка уже лежит. И не на нем, а на деле. Мы дошли до ларька, тот самый, где рыжий всегда просил «Клинское» взять, хотя сам пил "Три медведя". Я смотрел на этот чертов прилавок, как на могилу, и руки чесались.

— Ну и что дальше? — выдал Шурка, сквозь зубы. — Типа сказали — и все?

— Им по херу, — отозвался Серый.

— Лысый гуляет, а мы тут яйца морозим, — вкинул Костян. — Я бы его сам, клянусь…

Шурка поднял взгляд. Молча. А потом сказал:

— Мелкий был.

— Кто? — не понял я.

— Ленька. С подвала. Тогда. В день драки. Я его видел — через арку проскочил, как мы только подбежали. Он все видел.

Трое напряглись. Не от страха — от того, что мозг включился.

— Он щас где? — Серый уже рвет на место. — Я с ним нормально поговорю.

— Нормально, Серый. Без перегиба. Мелкий он. Ссыкун. Но если давануть чуть… скажет.

Нашли его у сараев за школой. Он там вечно торчит — шныряет, курит свои "Примы" на затяжку, сопли подтирает. Увидел нас — побелел. Пацан лет тринадцати, худой как червяк, в кофте на два размера больше. Сначала попытался сделать вид, что не заметил, а потом — как ежик: замер, вжался.

— Лень. — Шурка подошел ближе. Голос пока нормальный, но уже в натяге. — Ты был тогда. У девятки. Мы знаем. Видел.

— Я… я не…

— Не выдумывай, — отрезал я, тихо, но так, чтоб в уши влезло. — Мы не менты. Мы тебя не сдадим. Но если ты видел и молчишь — завтра ты будешь виноват.

— Ничего я не… — он начал пятиться, но Костян перекрыл путь.

Я подошел вплотную. Говорил не громко, по-простому.

— Рыжий тебе кто был?

Он молчит. Дышит тяжело.

— Он тебя гонял когда-то? Забирал что-то? Унижал? Нет. Он сигу давал. Он тебя на площадке не трогал, даже когда ты петушился. А сейчас он в земле.

Я сделал паузу.

— А тот, кто его зарезал, ходит по району, как будто в лотерею выиграл. И если ты думаешь, что менты разберутся — нихрена. Только мы.