Пацанская любовь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания - Страница 3

Она даже не моргает.

Закатывает глаза, делает плавный разворот и уходит.

Я остаюсь стоять, смотрю ей в спину.

За спиной пацаны надрываются.

Шурка захлебнулся смехом, Рыжий хлопает меня по плечу.

— Гром, тебя баба размазала! Все, иди оформляй инвалидность, с таким провалом теперь разве что бабок на базаре клеить!

Я стискиваю зубы, глубже засовываю руки в карманы.

— Да закройся ты.

Но внутри скручивает.

Меня еще никто так не игнорировал.

— Да ладно тебе, Гром, не парься! Может, ты ей просто не в формат? Может, она у нас эстетка, по интеллигентам? По этим, в очочках, чтоб с "Достоевским" под мышкой?

Шурка подхватывает, легонько тыкает мне в бок, лыбится во весь рот.

— Да-да, Гром, походу, ей теперь только ботаники подавай! Те, что стишки заучивают и плащами махают! А ты со своим "Слышь, малая" — ну это же такая безвкусица!

Я резко отворачиваюсь. В глазах темнеет, в груди злость пульсирует, как багровый свет в ночном переулке.

Они продолжают ржать, а у меня в башке только одно — ее лицо, спокойное, ледяное, будто я для нее даже не человек, а часть уличного пейзажа.

Меня не отказ бесит. Да мне похуй, кто там чего не хочет. Я привык брать, а не выпрашивать. Но тут даже не "нет" было. Тут было "отвали".

Достаю сигарету, чиркаю спичкой, тяну так, что дым разъедает легкие. Рыжий что-то продолжает щебетать, но я уже не слышу.

Пепел с сигареты осыпается на кроссы, и мне до фени.

Будильник я даже не слышал. Да и нахуй он мне нужен, если я и так привык вставать, когда хочется. На улице еще туман, солнце толком не встало, а я все еще в кровати, с рукой закинутой за голову. В комнате спертый воздух, пахнет вчерашним дымом, носками и чем-то еще, чем обычно пахнет в квартире, где живут только мужики.

Щелчок зажигалки в коридоре. Отец.

Я слышу, как он топает на кухне, как хрипло откашливается, как ставит чайник. Весь его утренний ритуал на автомате: сигарета, чай, галстук, сборы на службу. Все как всегда.

Поворачиваюсь на бок, зарываюсь лицом в подушку, но уже поздно — шаги приближаются, и я знаю, что сейчас будет.

Дверь распахивается так, что чуть не слетает с петель.

— Громов! — голос, хриплый, натренированный, такой, что в отделе даже самые матерые бандиты затихают. — Ты какого хрена еще в постели, а?

Я приоткрываю один глаз, смотрю на него. Стоит, в мятой рубашке, ремень затягивает. В зубах сигарета тлеет, пепел еле держится.

— Че, в школу не идем сегодня? Ты у нас теперь князь какой, сам себе режим придумал?

Я зеваю, потягиваюсь, медленно встаю.

— Да иду я, иду, батя, че ты орешь с утра пораньше?

— Ты уже должен там сидеть, — рычит он. — Быстро собирайся, чтоб через пять минут из дома вылетел.

— Да понял, понял, — бурчу, натягивая футболку.

Отец бросает на меня последний взгляд, щурится, будто нюхом чует что-то.

— Опять где-то шлялся ночью?

Я лениво усмехаясь, достаю жвачку из кармана, закидываю в рот.

— Да дома я был.

Он не верит, но докапываться не будет. Времени нет. Уже через пару минут хлопает дверь, и я остаюсь в квартире один. Умылся, почистил свои бивни. Все красава.

Беру куртку, жую резинку, смотрю в зеркало. Взъерошенные волосы, сонные глаза, рубашка мятая — ну и похер. Кто я там, отличник, что ли?

Школа. Чертова 91-я.

Двор уже гудит, как автобусная остановка на рынке — тут бегают мелкие, там старшаки с сигаретами кучкуются у стенки, кто-то за гаражами мутит разборки, кто-то просто торчит без дела. В воздухе — запах сырого асфальта, потной одежды и дешевой столовской котлеты, которая, наверное, уже неделю кочует по тарелкам.

Подхожу к входу, расстегиваю куртку, зеваю во весь рот. На крыльце торчит директор — с вечно недовольной рожей, скрестив руки на пузе. Заметил меня, глаза сузил, сигарету в кулаке сжал.

— Громов, опять опаздываешь?

— Да у меня уважительная, Иваныч, — протягиваю лениво. — Проспал, но с глубокими мыслями о культуре и образовании.

Он цокает языком, что-то бубнит себе под нос, но махать руками не станет. Уже понял за годы, что на меня голос не повышают — бесполезно.

Захожу внутрь. Коридор воняет мокрыми куртками, старым линолеумом и пылью, которая будто въелась в стены еще с советских времен. В глазах рябит от афиш, портретов Лермонтова и списков должников за питание.

Кабинет литературы.

Я вальяжно толкаю дверь плечом, захожу. В классе — шум, смех, кто-то в уголке давит хиханьки, кто-то шарит по портфелю в поисках ручки, которая наверняка завалялась еще в позапрошлой четверти.

Рыжий на первой парте корячится над тетрадкой, склонился, как будто от этого его оценки станут выше.

— Ну че, Рыжий, талмуд ваять собрался? Или к учебнику прикипел?

Он поднимает голову, фыркает.

— Да в натуре, списать пытаюсь, а тут еще ты со своими приколами.

— Ну так ты головой думай, а не руками, — ухмыляюсь, хлопаю его по плечу. — В ней, говорят, помимо кепки, еще и мозги должны быть.

Пацаны за столами гогочут, кто-то даже пятюню мне откидывает. В целом, обычное начало урока.

Я плюхаюсь на стул, вытягиваю ноги, руки забрасываю за голову, растягиваюсь, будто я тут на отдыхе, а не на уроке. Где там наша новая по литературе? Давайте уже эту тетку с кисляком на лице, пусть разгоняет свою лекцию про «вечные ценности» или там что у них по программе.

Хлопает дверь.

И тут я ее вижу.

В классе кто-то затихает, кто-то пыхтит от сдерживаемого смеха.

Она.

Заходит уверенно, как будто перед ней не кучка зареченской шпаны, а какая-нибудь интеллигентная группа будущих академиков. Спина ровная, взгляд спокойный, движения мягкие, отточенные.

Светлый пиджак, волосы аккуратно заколоты, в руках стопка тетрадей.

Я моргаю.

Кто-то за спиной давится смешком, но я уже ничего не слышу.

Она замечает меня.

Глаза в глаза.

Я.

Она.

Мир замирает.

Опираюсь на парту, ухмыляюсь, перекатываю жвачку за щекой, наклоняю голову.

— Ну надо же… А я вас где-то уже видел.

И вот теперь ее взгляд меняется.

Я вижу, как в нем что-то щелкает.

Я ловлю ее с поличным.

Глава 3

Шурка

От автора…

Шурка — пацан с правильной ухмылкой и холодным прищуром. Красивый, но не сладенький, не этот ваш модельный подиум, а уличный, настоящий. Скулы резкие, нос чуть кривой — может, когда-то в драке получил, может, так и было с рождения. Губы тонкие, но улыбка широкая, дерзкая, как будто он все время знает какую-то шутку, о которой остальные даже не догадываются.

Стрижка почти под ноль, так, чтобы машинкой, ровно, без понтов. Волосы русые, может, светлее, чем у остальных, может, с каким-то теплым отливом, но никто никогда этого не замечает — потому что видят только кепку.

Кепка у него черная, с козырьком чуть приподнятым вверх. Всегда на голове. Идет дождь — кепка. Жара — кепка. Зима — кепка, только под нее уже натянута вязаная черная шапка. Пацанский стиль, без вопросов.

На нем костюм "Пума" — не этот ваш новодельный, а настоящий, тот самый, с полосками, который на базарах брали, если хоть какие-то деньги водились. Куртка на молнии, под ней майка, небрежно торчащая из-под воротника. Штаны широкие, на кедах, где шнурки связаны так, чтобы не развязывались даже в драке.

На пальце перстень, не массивный, но цепляющий взгляд. Может, остался от деда, может, подарок от кого-то, может, он просто решил, что так надо.

Сигарета в пальцах, всегда чуть сжатая в уголке губ, всегда дымит, всегда этот запах табака вокруг него.

Шурка двигается плавно, чуть расхлябанно, но это только со стороны так кажется. На самом деле каждый его шаг выверен. Он идет так, как будто этот город ему должен.