Пацанская любовь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания - Страница 22

— Если бы ты не… если бы… — я сбилась, как на неровном дыхании, не смогла выговорить до конца, будто каждое слово было занозой в горле, будто сама мысль, что все могло быть иначе, была невыносима. Я смотрела на него, глаза еще полны страха, губы дрожат, алкоголь все еще держит в тумане, но в этом тумане — он, резкий, как вспышка фар в ночи.

— Но я успел, — он перебил спокойно, почти глухо, не громко, но с такой тяжестью, будто поставил точку, после которой никто уже не осмелится перевернуть страницу. — И эти ублюдки больше к тебе не прикоснутся. Никогда. — Он смотрел в упор, без тени сомнения, не глядя прочь, не щурясь. Словно клялся. Без клятвы.

Затем он поднялся, и все будто сдвинулось в пространстве — лампа под потолком мигнула, в груди звякнуло что-то хрупкое, едва ощутимое, и он, сделав шаг назад, отпустил меня. И в тот самый момент, когда между нами появилась эта пустота, кожа, которую он только что касался — нежно, сдержанно, как будто боялся, что я рассыплюсь — начала ныть от холода, от предательского одиночества. Еще секунду назад я горела — от его пальцев, от взгляда, от его рваного дыхания, от злости, что плавилась в заботу, и я сгорала в этом пламени, которое не жгло, а лечило.

— Тебе нужно отдохнуть. Я буду за дверьми, — сказал он, но не двинулся. Стоял, будто сам не знал — уходить ему или остаться, будто тянул в груди ту самую жилу, которая уже привязала его ко мне, и если он оторвется, она хрустнет с мясом. Я понимала, что нужно идти домой, что так, как сейчас, я не должна никому показываться — особенно ему, особенно Гене. Я это знала. Он тоже знал. Но никто из нас не собирался делать ни шага — потому что уход значил предательство, а остаться — почти преступление.

— Подожди, — вырвалось из меня глухо, неуверенно, но резко, как сдавленный всхлип. Я поднялась, медленно, будто бы боялась спугнуть момент, и встала прямо перед ним, так близко, что ощущала тепло его тела, исходившее как напряженный гул под кожей. Приподняла голову — чуть, чтобы встретиться с его глазами. И они встретили меня. Не уверенно, не растерянно — они встретили сдержанным огнем, тлеющим где-то глубоко, но готовым вспыхнуть с одного слова. Я не знала, зачем остановила его. Не знала, зачем стою вот так близко. Все, что говорило во мне — это не разум, не страх, не алкоголь. Это было сердце. Это была живая, теплая боль внутри, которая звала его как спасение.

Я встала на носочки, потянулась за ним, вцепившись в ткань худи, как в спасение, как в последний шанс, как в него самого — и рванула к себе, губы нашли его губы резко, без слов, без раздумий, с жадностью, от которой потемнело в глазах, я врезалась в него, как в жар, как в стену, как в грех, и он не сразу ответил, но дыхание его сбилось, дернуло грудную клетку, и когда я чуть отпрянула, отмерла, встретила его взгляд — расширенные зрачки, губы приоткрыты, дыхание рвется, и он в следующий миг сорвался, как зверь, будто сломалась последняя преграда, последняя мысль, и он резко, жадно схватил меня за талию, вжал в себя так, что я ахнула, прижалась всем телом, вся, без остатка, его рука вцепилась в затылок, крепко, властно, горячо, и он поцеловал меня снова — уже по-настоящему, не нежно, а глубоко, хищно, с напором, с языком, который вторгался в мой рот без стука, с тяжелым, грубым, влажным дыханием, он будто хотел выпить меня, забрать, лишить слов, воздуха, сознания, я застонала в губы, еле слышно, но он услышал, ответил низким, сдавленным рыком, и этот звук прошел по позвоночнику, как электричество, мои бедра дрогнули, сжались, пальцы вцепились в его плечи, я чувствовала, как он дышит — прерывисто, жадно, будто тонет, и это дыхание впивалось в меня, в рот, в грудь, в бедра, во все мое желание, с каждым движением его губ, его языка, его пальцев, врезающихся в мою талию, все срывалось — стыд, сомнения, вчерашний день, весь мир — не было ничего, только этот поцелуй, этот безумный, темный, грязный поцелуй, в котором было все: запрет, отчаяние, голод, разнос, и когда его язык снова нашел мой, когда он провел им глубоко, с нажимом, с хрипом в горле, я едва не задохнулась от желания, от нехватки воздуха, от того, как сильно он меня держал, как будто боялся, что я исчезну, и я хотела, чтобы он не отпускал, чтобы продолжал, чтобы срывался дальше, потому что это было не просто прикосновение — это было признание, протест, ярость, боль, это был срыв на грани помешательства, на грани стона, и мы оба были на пределе, в этом слипшемся от дыхания и поцелуев пространстве, в этом аду, который на вкус был как небо.

Я не помню, как все началось, как этот момент сорвался с цепи и стал чем-то большим, чем просто поцелуем, чем просто благодарностью, чем просто слабостью — я не хотела думать, я просто была рядом, стояла, дышала, касалась, как будто в последний раз, в последний день, в последнюю жизнь, и он прижимал меня к себе крепко, как будто защищал от самой меня, и я отвечала на его поцелуи так, как будто уже не смогу без них — я тонула в нем, забывала, кто я, зачем пришла, куда мне надо идти, что снаружи кто-то ждет, что внутри меня давно все горит. Его язык скользил по моему, дерзко, глубоко, требовательно, и я чувствовала, как дрожь прокатывается от шеи вниз, и сердце билось так, будто сбивалось с ритма, будто просило еще. Я цеплялась за него, вжималась, как будто могла слиться с ним, и вдруг — внезапно, почти исподтишка — его рука, с той самой хищной уверенностью, от которой перехватывало дыхание, скользнула вниз, на внутреннюю сторону бедра, горячая, неотвратимая, и я замерла, но не отстранилась, не остановила — мне было страшно, мучительно хорошо, страшно от того, как хочется, как стыдно, как запретно, и в этот же миг его пальцы двинулись выше, задирая ткань юбки, медленно, словно проверяя границы, которых больше не было, и вот его ладонь уже легла между моих ног, теплая, уверенная, плотная, и когда его пальцы сжались, и я почувствовала давление сквозь тонкую ткань трусиков — все внутри сжалось вместе с ними, я судорожно выдохнула, всхлипнула и оторвалась от его губ, как от наркотика, делая резкий вдох, почти с хрипом, как утопающий. — Леш… — выдохнула я, не то в мольбе, не то в страхе, не то в желании, которого уже нельзя было скрыть, но он не ответил сразу словами, он ответил прикосновением — нежным, медленным, таким осторожным, как будто заново открывал меня, как будто искал не плоть, а что-то гораздо глубже, и поцеловал вновь — мягко, ласково, с убаюкивающим теплом, но дыхание его было сорванным, будто на пределе, будто он борется сам с собой, и я почти успела поверить, что он остановится, что он услышал… но пальцы его задвигались, медленно, сквозь ткань, скользя между складками, туда-сюда, и каждый этот плавный, методичный, нестерпимо нежный жест отдавался в позвоночнике гулкой волной, затрагивая все до ломоты, задевая клитор так деликатно, что дыхание сбивалось, я стонала едва слышно, но не могла сдержать себя, его имя срывалось с губ — то ли чтобы умолять, то ли чтобы поддаться. И снова целовал, глубже, жаднее, с языком, который сводил меня с ума, с рукой, которая не останавливалась, а продолжала свое мучительное, волнующее движение, и я терялась в этом безумии, растворялась в нем, умирая и воскресая в каждом поцелуе, в каждом его прикосновении, в каждой капле запретного счастья, которое было между нами в ту ночь — на грани, на вздохе, на изломе всех чувств.

Он продолжал водить пальцами по мне медленно, но в этом медленно была такая нескромная, дерзкая сосредоточенность, как будто он изучал, как будто читал меня с кончиков, как будто каждый миллиметр моего тела был страницей, которую он раз за разом перечитывает, гладит, выучивает наизусть, и каждый новый круг его пальцев по моей плоти сводил меня с ума все глубже, все сильнее, пока дыхание не стало рваться из груди — влажное, хриплое, стыдное. Его прикосновения были уже не просто осторожными — они становились извращенно-тонкими, грязно-игривыми, будто он наслаждался самой мыслью о том, как мне тяжело от них, как я ломаюсь, как я молча прошу. Он сжал мою плоть сквозь ткань, грубо, резко, так, что я всхлипнула, а он только глубже выдохнул мне в губы. И тогда он сделал то, чего я не ждала — одним рывком отодвинул тонкую ткань в сторону, пальцами провел по мне без преград, по-настоящему, по влажному, скользкому теплу, и, не дав мне ни слова, ни шанса, скользнул двумя пальцами внутрь — резко, точно, и я задохнулась, всхлипнула, вцепившись в его шею, потому что мир у меня под ногами рассыпался, растворился, я больше не знала, где я, но точно знала, что хочу только глубже, сильнее, дальше. Он не двигался сразу — просто держал пальцы внутри меня, тяжело дыша, прислушиваясь к тому, как я дергаюсь, как изгибаюсь, как не выдерживаю, и только потом начал шевелиться — медленно, с поддразниванием, с грязной игрой, как будто наслаждался каждым моим стоном. А потом его большой палец лег прямо на клитор и начал кругами — нажимая, трогая, скользя, пока я не сжалась, не зажмурилась, не застонала вслух, дрожащая, ломкая, как струна, и он зашептал, сквозь горячее дыхание, сквозь поцелуи, между которых я уже не различала реальность, — «Твои стоны убивают меня, Кать, я бы слушал их вечно и каждый раз, сходил с ума по новому», и я кивнула, не способная говорить, и тогда он резко притянул мою ногу к себе, согнул ее, закинул бедро себе на пояс — я даже не поняла как — и мне стало еще ближе, еще интимнее, будто я не стою с ним, а уже сливаюсь, как будто он живет под кожей, внутри, в каждом ударе сердца. Все внутри стучало, пульсировало, все тряслось от желания, от стыда, от этой невозможной остроты момента, в котором я уже не могла быть прежней. Мне было больно от удовольствия и сладко от боли, и страшно от того, что мне не хотелось, чтобы он останавливался — пусть весь мир за дверью горит.