Пацанская любовь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания - Страница 19

— Пирог странный, сразу предупреждаю, — сказала она, ставя форму на подставку. — Он с лимоном и маком, но что-то пошло не так. Зато душевно.

Я кивнула. И молчала. Горло было стянутым, но не от слез — от того, что вдруг захотелось просто сесть и остаться. Без времени. Без уроков. Без него.

— Тебя кто-то обидел? — Лена все-таки сказала. Осторожно. Без давления. Просто как будто проверяла, можно ли приоткрыть замок.

— Нет. — Слишком резко. Я вздохнула. — Не знаю. Просто тяжелый день.

Она кивнула, налила чай. Чашка была с трещиной, но от этого только роднее.

— Хочешь — помолчим.

Я усмехнулась. Едва-едва. Но все же. Это был первый звук, похожий на жизнь, за последние несколько часов.

Сидела за столом, обхватив руками чашку, словно она могла спасти от той ледяной пустоты, что расползалась внутри. Горячий чай пах корицей и лимоном, а я пахла страхом. Усталостью. И чем-то еще, чего не могла распознать. Лена болтала — про учеников, про то, как один мелкий из шестого класса написал в контрольной "Математика — это боль" вместо решения, про то, как дежурная на входе снова перепутала ее с новой практиканткой. Я слушала. Кивала. Даже что-то бормотала в ответ. Но не жила в этом. Я все еще была в том классе. В той тишине. В его взгляде. В его вопросе.

Лена вдруг замолчала. Уставилась на меня, как будто что-то просекла. И без всяких пафосных слов медленно отодвинула мою чашку. Поднялась, подошла к буфету и достала бутылку. Прозрачная. Без этикетки. Самодельная, судя по всему. Настоящий дух времени.

— Знаешь, — сказала она, доставая два стопаря. — Когда я рассталась с бывшим, он мне на прощание сказал, что у меня глаза как у таракана под тапком. С тех пор я не лечу нервы чаем.

Она села, налила. Рука у нее была уверенной. Я подняла брови, но не сказала ни слова. Она протянула мне рюмку.

— Ты же не девочка в кружке вышивания. Тебе сейчас не чай нужен. Тебе надо дышать, а у тебя — все на затяжке.

Я взяла. Откинулась на спинку стула. Стопка холодила пальцы. Мы чокнулись — тихо, без тоста. Просто взглядом. Я выпила. Обожгло. Но не в горле — в сердце. Оно вдруг дернулось, будто ожило. Я закашлялась, Лена фыркнула.

— Вот теперь ты снова похожа на живую.

— Я не мертвая. Просто… — я замялась, выдохнула. — Просто я не ожидала, что все так будет. Что этот чертов класс окажется самым сложным испытанием.

Она ничего не сказала. Только налила еще. Я кивнула — и выпила. На этот раз не закусив. И тут же стало легче. Как будто кто-то отвинтил крышку в груди, и пар пошел.

— Учительница, блин, — пробормотала я. — Наивная дурочка в белой блузке. А внутри, понимаешь, пыль, и трещины, и страх.

Лена не смеялась. Только посмотрела так, как умеют только женщины, которые сами когда-то шли домой и стирали с лица чужой запах страхом.

— Катя, ты не дурочка. Ты просто еще не научилась защищаться, когда это не в учебнике, а по-настоящему. Вон он, твой иммунитет, — она кивнула на рюмку. — Пока временный. Но поможет.

Я посмотрела на нее. А потом на рюмку. А потом выдохнула и — впервые за вечер — улыбнулась. Настояще. Не губами. Глазами. Потому что рядом была не просто коллега. А человек, который не испугался моей трещины — и налил туда что-то горячее.

Глава 13

Катя

Когда я шла домой, вечер уже сгустился, будто кто-то провел по небу теплой сажей и растер ладонью. Воздух был прохладным, но мягким, и меня слегка качало — не от выпитого, а от странного чувства внутри: будто я скинула с себя что-то тяжелое. Ответственность, чужие взгляды, форму. Осталась только я. Не учительница, не жена. Женщина. Живая. Тепло от рюмок расползалось внутри, как старое покрывало — не самое красивое, но свое. И в этот вечер мне было слишком хорошо. Почти свободно.

Я свернула в переулок, потому что хотела тишины. Хотела, чтобы меня просто никто не трогал. Я не была пьяна — просто была… легче. Спокойнее. Отпустило все — школа, Генка, эти взгляды. Идти было почти приятно — снег мягкий, воздух хрустит, как старая пленка под ногами, все вокруг как будто замерло. Я обернулась один раз — пусто. Второй — и уже не пусто.

— Смотри, как идет, как будто у нее под юбкой Париж, — голос был низкий, с хрипотцой, и от одного его звучания все внутри сжалось.

— О, да она точно с картинки, — второй был выше, рожа как у базарного мясника, — губки крашеные, глазки прищуренные. Идет, как будто ей весь район в ноги.

Я попыталась пройти мимо. Сделала вид, что не слышу. Ноги напряглись, шаги ускорились.

— Э, подожди, родная, че такая быстрая? — один встал сбоку, второй — прямо передо мной. — Мы ж только поздороваться. Потрогать. Посмотреть, че ты прячешь.

— Пропустите, — сказала я, стараясь, чтобы голос не дрогнул. Дрожал. Сильно.

— А ты не кипишуй, милая, — и рука уже на локте. — Может, ты тут нас и ждала, а?

— Такие, как ты, сами к пацанам липнут, — второй ухмылялся. — А потом визжат, как будто кто заставил.

Я резко дернулась — рука тут же прижала меня к стене.

— У, горячая какая. Давай-ка посмотрим, что там у тебя под этим интеллигентным прикидом. Жопа, говоришь? Или грудки?

Его ладонь двинулась вниз, к бедру. Я рванулась — второй уже обогнул сбоку, пальцы зацепили за подол юбки, дернули вверх.

— Ага! Трусики беленькие. Как раз для нас.

— Отпусти меня! — я почти завизжала.

— Тише, малышка, а то кто-то проснется. А нам не охота делиться, — засмеялись они, переглядываясь.

И в этот момент…

Гром. Резкий, как удар в зубы. Глухой, но такой, от которого все затихает.

— Убери руки, мразь. Или сейчас без пальцев останешься.

И тишина стала звенящей.

Тонким, как лезвие, острым, как бритва по венам, его голос разрезал воздух — и все замерло. Мир будто на мгновение забыл, как двигаться, как дышать, как быть собой. Эта фраза прозвучала не как угроза, нет — как приговор. Холодный, точный, бесконечно спокойный. В ней не было ни крика, ни надрыва, но в ней звенела такая сила, такая пугающая тишина между словами, что я почувствовала, как ноги предательски слабеют, будто земля под ними стала зыбкой, как грязь после ливня.

Двое обернулись. Те самые, чьи руки только что воняли дешевыми сигаретами, грязью и самоуверенностью. Те, кто тащили меня за угол, переглядываясь, прижимая к стене, как вещь, как еду, как что-то, что можно брать без спроса. Они не ожидали. Не знали. Они думали, что никто не придет. Что никто не посмеет.

Я тоже обернулась. Мгновенно. Резко. Машинально. И увидела — из тени, словно из самой тьмы, медленно вышел он. Леша.

Он не шел — он двигался, как зверь, уверенный в себе, в том, что сможет, что успеет, что порвет. Ни суеты, ни лишнего напряжения, только что-то животное в его походке, что-то хищное во взгляде.

Один из них, повыше, дерзкий, с цепью на шее, с ухмылкой, обернулся полностью, дернул подбородком, выдал:

— Че сделаешь, а? — голос у него был борзый, нарочито громкий, как у тех, кто больше сам себя уговаривает, чем пугает кого-то.

Леша ничего не сказал сразу. Только вытер рукавом нос, медленно, лениво, как будто ему мешала капля дождя, а не вся эта ситуация.

Потом тихо бросил:

— Напросился, ублюдок.

И кулак. Я не успела даже испугаться, не успела ахнуть. Все случилось слишком быстро, как вспышка. Резкий, отработанный, с таким выверенным хрустом, как будто кулак всегда знал дорогу в этот нос. Парень качнулся, будто его ударила машина. Захлебнулся воздухом, сделал полшага назад и рухнул. Второй, тот, что держал меня, отшатнулся, но не успел — Леха был уже рядом.

Он достал что-то из кармана — и в тусклом свете фонаря блеснул металл. Нож.

— Леша, нет! — вырвалось у меня, крик отчаяния, ужаса, потому что я не понимала, что он собирается делать, и все тело мое охватила паника, рвущая изнутри, горячая, леденящая.

Но он не услышал. Или не хотел. Или уже переступил ту грань, после которой назад не бывает.