Пацанская любовь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания - Страница 12

— А чье? У тебя в паспорте где-то написано: "не трогать, хрупкое"? Или "можно только смотреть, не касаться"? Да я, может, не умный, не книжный. Но вижу, как ты на меня глядишь. Не по-учительски. Он откинулся назад, медленно, будто выдыхая дым, которого не было.

— Но че интересно… — продолжил он, с ленцой, но во взгляде уже жгло.

— Ты ж, вроде, сама любишь вопросы задавать. На уроках только и слышно: «почему герой поступил так», «что хотел сказать автор». А как я тебе — так сразу нельзя? Не по теме, да?

— Ты перегибаешь, — сказала я, резко, сдержанно, но пальцы мои дрожали. — Мы не на уроке.

— Вот именно, — ухмыльнулся он. — Мы не на уроке. Так чего ты ждешь? Что я подниму руку, скажу: «Громов, можно отвечать?» А ты мне — «садись, три»? Тут, Катя, не класс. Тут я — раненый, ты — рядом. И ты сидишь тут, а не дома со своим мужем. Это ведь не просто так?

Я молчала. Потому что слова подступили к горлу и застряли. Потому что он был прав. Потому что я сама уже не знала, почему я все еще здесь.

Глава 8

Катя

— Не знаю, что ты там себе надумал, перестань обсуждать мою личную жизнь, — сказала я с нажимом, с этой дрожью в голосе, которую пыталась подавить, как пожар под тонким стеклом.

— Я здесь, чтобы помочь тебе. Так бы поступил… наверное, любой человек. Я! Я так поступила, помогла. Все. Больше ничего. Я выдохнула, будто высекла из себя эти слова, и мне хотелось, чтобы он просто кивнул, отвернулся, отпустил. Но он не отпустил.

Он сидел, с этой дерзкой ухмылкой, в которой плескалось все — боль, вызов, недоверие, и что-то еще, от чего у меня внутри все начинало скручиваться в узел. Губа у него была разбита, кровь подсохла, но голос звучал четко, как выстрел.

— Любой? Да ну нахрен, Кать. Любой, говоришь? Он усмехнулся, склонил голову, взгляд стал жестче, будто лезвие наждака пошло по коже. — Да я этих “любых” каждый день по улицам вижу. Мимо проходят. Глаза в асфальт. Умираешь — похуй. Захлебнешься в крови — отвернутся. А ты? Ты не мимо пошла. Ты затащила в этот гребаный сарай, руки в моей крови испачкала, сидишь тут, бинтуешь, слушаешь, терпишь. Не потому что ты “любой человек”. А потому что ты — не как все.

Он подался вперед, и я сразу выпрямилась, напряженная, как струна, но он не касался, только смотрел. И в этом взгляде было столько ярости, столько сдержанной злости, но не на меня — на мир, на то, как все устроено, на то, что он чувствует, а не имеет права чувствовать.

— Ты хочешь, чтобы я молчал? — бросил он, глядя на меня в упор, как будто я перед ним на допросе. — А ты будешь тут речи толкать, что ты "просто помогла", что это все "по-человечески", и типа я должен кивать и сожрать?

Я выпрямилась, медленно, будто позвоночник вытянулся изнутри в холодную сталь.

— Хватит. — Сказала. Жестко. Без эмоций. — Говорите со мной на "вы".

Он чуть вскинул бровь. Секунда паузы. А потом хмыкнул, беззвучно, склонив голову на бок, будто разглядывал меня по-новому.

— Опа… началось.

— Я — ваша учительница. Вы — мой ученик. И все, что происходит сейчас, выходит далеко за пределы дозволенного. Вы позволяете себе слишком много.

— Да ты что? — ухмыльнулся он, но глаза уже не блестели бравадой. Взгляд стал тише, внимательнее. — "Вы", "дозволенное", прям как в суде. Осталось только форму надеть. Или рясу.

— Прекратите. Сейчас же. — Я шагнула назад, чтобы вернуть себе хотя бы иллюзию дистанции. — Это больше не разговор. Это нарушение всех границ. Я не собираюсь слушать хамство от ученика.

— А я не ученик, — бросил он сдавленно, и впервые в голосе было что-то… сломанное. — Я живой. Я человек. Я вижу, как ты смотришь, слышу, как ты дышишь, чувствую, что ты не проходишь мимо. А теперь ты строишь из себя ледяную королеву. Поздно, Катя. Ты уже тут. Со мной. И это — тоже выбор.

Он тоже поднялся. Без резких движений, без звука, но это было, как если бы глухой гром прокатился по сараю. И сразу стало тесно. Воздух сгустился, как перед грозой, и я ощутила, как сжимается все внутри, как начинает колотиться сердце — глухо, тяжело, будто откуда-то из живота. Он стоял впритык. Почти. Я видела, как поднимается и опускается его грудь, как ходит жила на шее, как пальцы сжимаются в кулаки. Но он не шел на меня с нахрапом, не дерзил, не усмехался. Он просто смотрел. И в этом взгляде не было мальчишки. Не было ученика. Был человек, способный на все.

Я отступила назад, но наткнулась на стену. Дальше — некуда. И он остановился передо мной, будто нарочно, будто знал, что у меня нет больше пути назад.

— Если он еще раз… — голос у него был низкий, с хрипотцой, не громкий, но такой, что кровь стыла в венах. — Если он еще раз к тебе сука прикоснется — я ему бошку проломлю. Прямо у тебя на пороге. Даже глазом не моргну. И потом сам сяду. И хер с ним. Но он дышать больше не будет. Поняла?

Я сжалась. Дыхание сбилось, как у загнанной лошади. Он не кричал. Не пугал. Он говорил, как дышал — так, как живут на улице. Без полутонов. Без «может быть». Он говорил, как делают. А я знала, что это не угроза. Это обещание. Чистое, страшное, звериное. От которого хочется спрятаться под землю. И при этом — от которого теплеет внутри. Безумно. Стыдно. До дрожи.

Он наклонился ближе, и я чувствовала, как его дыхание касается кожи. Оно обжигало.

— Он тебя лупит, а ты молчишь. Терпишь. Прячешься за этим своим “я справлюсь”, за тональным кремом и школьными указками.

Я не знала, что ответить. Я не могла. У меня дрожали пальцы. Я чувствовала, как к горлу подступает что-то густое, душа рвется, а тело хочет — бежать. Но не от него. А от себя. От того, что мне страшно не его злости… а того, как безопасно я чувствую себя рядом с этим парнем с улицы.

Он наклонился чуть ближе, голос стал тише, но в нем все так же пульсировала улица.

— Я за тебя в глотку вцеплюсь любому. Хоть менту, хоть черту.

Я не выдержала. Я просто развернулась и выбежала. Из сарая. Из жара. Из его слов. Из собственного тела. Потому что то, как он это сказал… заставило меня поверить. А я не должна была верить. Никому. Особенно ему.

Захлопнула дверь квартиры, будто пыталась отгородиться от того, что произошло в сарае, но не успела сделать и шага, как поняла — зря. Свет горел только на кухне. Желтый, тусклый, вонючий от табачного дыма. Как в допросной. Он не спал. Конечно. Он ждал. Не просто ждал — знал. Чувствовал. Я стояла в темноте, как мышь, прижавшись спиной к двери, сердце било в грудь так, будто сейчас вырвется наружу. В животе холод. В пальцах дрожь. А ноги ватные, как будто я только что пробежала через ад и обратно. Я сделала шаг, потом второй, и тут он заговорил. Спокойно. Мерзко. Точно.

— Ну че, как там собачка твоя? — голос ленивый, с растяжкой, с ехидцей, пропитан табачищем и злостью. — Помогла? Спасла бедолагу?

Я застыла, как вкопанная. Молча. Глотнула воздух, он встал поперек горла.

— Да… — выдавила я, сдавленно, — все хорошо.

Он хмыкнул. Затянулся. Дым пополз в сторону коридора, как змея, обвиваясь вокруг меня.

— Ну, слава богу, — тянет он. — А то я, прикинь, тут сидел, все думал, как она там. Псина. Бедная, наверное, хромает, вся в крови, мучается. Даже в окно вышел глянуть. Думаю, вдруг увижу, переживал. И, ты прикинь… увидел.

Я не дышала. Он не оборачивался, говорил в пространство. Но я знала — он видит. Чует, как я стою, застывшая, как вся трясусь внутри, как будто меня вот-вот стошнит от ужаса.

— Там, в сарае, свет тусклый. Но, сука, видно было хорошо. Псина, правда, пострадала. И явно не одна была. Интересно мне стало. Как ты там. На коленочках. С бинтиком.

Он медленно повернул голову. И я увидела его глаза. Прямые. Черные. Как пустота. Я поняла — он все видел. Абсолютно все. Или додумал настолько четко, что разницы уже нет.

Я не могла двинуться. Даже воздух не шел в легкие.