Врач из будущего (СИ) - Корнеев Андрей - Страница 26

Он вспомнил лица спасенных им пациентов. Рабочего Николая, которого вытащил от гангрены своим хлорамином. Десятки других, кому помогли его простые методы антисептики. Это была его, пусть и маленькая, но лепта в это великое строительство. И это чувство было гордым и чистым.

Он смотрел на звезды, зажигающиеся в темнеющем небе, на огни других домиков, и думал: «Я могу здесь жить. Я хочу здесь жить. И я хочу, чтобы эта страна, со всеми ее противоречиями и ужасами, стала сильнее. Чтобы она выстояла. Чтобы те войны, что я знаю… прошли для нее не так страшно».

Мысль о будущей войне, как всегда, кольнула его ледяной иглой. Но теперь к страху примешивалась решимость. У него было время. И теперь, после отдыха, у него появились силы.

Отпуск подходил к концу. Впереди был Ленинград, институт, новые вызовы. Но Иван Горьков, сорокалетний циник, уезжал из Сестрорецкого другим человеком. Более молодым. Не по паспорту, а по духу. И более опасным — для тех, кто стоял на пути прогресса. Потому что теперь он знал, за что воюет. И знал, что у системы, помимо зубов, есть и своя, суровая, но справедливая логика. С которой предстояло научиться играть.

Возвращение в Ленинград после курорта было похоже на резкое погружение в прохладную, бодрящую реальность. Город встретил их не летней духотой, а энергичным гулом строек, звонками трамваев и деловитой суетой улиц. Иван, к своему удивлению, не ощутил и тени той тоски, что грызла его прежде. Напротив, он чувствовал прилив сил. Сестрорецкий курорт дал ему не просто отдых, а своего рода перезагрузку. Он вернулся не уставшим беглецом, а солдатом, готовым к новым сражениям.

В Ленинградском Медицинском Институте царило предосеннее оживление. Студенты, загорелые, повзрослевшие после практики, гурьбой перемещались по коридорам, делясь впечатлениями. Иван ловил на себе взгляды — теперь в них читалось не только привычное недоумение, но и уважение. Слухи о его «рационализаторских» успехах в больнице Мечникова уже поползли по институту.

Именно в эту атмосферу всеобщего подъема и ворвалось чудо.

Он произошел в красном уголке института в один из первых учебных дней. Стоял обычный гул голосов, кто-то готовился к собранию, кто-то читал свежие газеты. Вдруг дверь распахнулась, и несколько старшекурсников и лаборантов внесли и установили на специальный столик странный деревянный ящик с наклонным зеркалом наверху и небольшим матовым стеклышком спереди.

— Товарищи! Внимание! — голос Петра Семёновича, замдекана, прозвучал торжественно. На нем была та же гимнастерка, но сегодня его аскетичное лицо озаряла непривычная улыбка. — Партия и правительство, в рамках курса на культурную революцию, предоставили нашему институту новейшее достижение советской науки и техники! Прямо сейчас мы становимся свидетелями будущего!

Он щелкнул выключателем. Ящик затрещал, внутри что-то загорелось, и на матовом стекле возникло мерцающее, прыгающее изображение. Оно было крошечным, не больше почтовой открытки, и разглядеть что-либо было почти невозможно. Но это было движущееся изображение. По стеклу прыгали какие-то тени, похожие на людей.

— Телевизор «Б-2»! — с гордостью объявил Петр Семёнович. — Принимает передачи из Москвы!

В красном уголке воцарилась абсолютная тишина, которую через мгновение взорвал шквал восторженных возгласов. Студенты и преподаватели столпились вокруг ящика, стараясь разглядеть чудо. Иван стоял чуть поодаль, наблюдая. Его первый внутренний порыв был циничным: «Деревянный ящик с катодной трубкой. Разрешение ноль. Ни цвета, ни звука. Технология каменного века». Хотя у него был исторический интерес — даже в музеях он не видел такого.

Но он сдержал свою усмешку, глядя на лица окружающих. На Сашку, который смотрел на экран с таким благоговением, будто видел саму Деву Марию. На Катю, в чьих умных глазах читался не просто восторг, а глубокое осознание значимости момента. Они видели не просто ящик. Они видели окно в другой мир, символ мощи своей страны, способной создавать такое.

И тут Иван поймал себя на мысли, которая его удивила. А ведь и правда, это был прорыв. В 1932 году! Большинство стран мира еще и не мечтали о регулярном телевещании. А здесь, в разрушенной после гражданской войны стране, уже запустили первый серийный телевизор. Пусть примитивный, пусть пока не для всех, но это был гигантский скачок.

Петр Семёнович, заметив его, подозвал.

— Борисов! Подойди! Видишь, как партия заботится о культурном росте молодежи? Теперь будем проводить регулярные просмотры важнейших передач, партийных съездов, выступлений товарища Сталина! Это мощнейшее идеологическое оружие! И тебе, как одному из самых сознательных комсомольцев, я поручаю организовать график дежурств и ведение политбесед после просмотров.

Иван кивнул, отдавая честь. «Идеологическое оружие». Да, конечно. Но в его голове уже зажглась другая, практическая мысль. А ведь это и правда оружие. И он может его использовать. Не для трансляции пропаганды, а для чего-то большего.

— Товарищ замдекана, — сказал он, подбирая слова. — Это грандиозное достижение. И его можно использовать не только для политического просвещения. Предлагаю организовать цикл просветительских передач… ну, или бесед, приуроченных к просмотру. О достижениях советской медицины. О новых, передовых методах, которые уже применяются в наших больницах. Чтобы поднять престиж профессии, показать нашим студентам, что и они могут стать частью этого прогресса.

Петр Семёнович смотрел на него с новым, заинтересованным выражением. Идея явно пришлась ему по душе. Это было в русле генеральной линии, но с полезным, практическим уклоном.

— Дельная мысль, Борисов. Очень дельная. Готовь предложения в письменном виде. Доложу в партком.

Это была маленькая, но важная победа. Иван не просто выполнял поручение, он начинал формировать повестку. Использовать партийную риторику для продвижения реальных медицинских знаний — вот его новая тактика.

Вечером того же дня он шел с Катей по набережной Фонтанки. Белые ночи уже шли на убыль, и в сумерках город приобретал особое, таинственное очарование. Они не держались за руки, но шли близко, плечом к плечу, и их молчаливая близость была красноречивее любых слов.

— Мама хочет тебя видеть, — тихо сказала Катя, глядя на темную воду.

— Я… я не знаю, что сказать твоей матери, — честно признался Иван. — Я не из «бывших». Я не из их круга.

— Ты — из круга тех, кому я доверяю, — так же просто ответила она. — Для нее это важнее.

И вот он оказался в их коммунальной квартире на Петроградской стороне. Дверь открыла высокая, стройная женщина с усталым, но удивительно красивым лицом, в котором без труда угадывались черты Кати. Марья Петровна. Бывшая пианистка, жена «врага народа», чудом избежавшая ареста и выживающая теперь на мелкие переводы и уроки музыки.

Квартира была наполнена призраками прошлого. Старый, видавший виды рояль «Беккер» в углу. Книжные шкафы, где томики Пушкина и Толстого соседствовали с аккуратно подшитыми полными собраниями сочинений Ленина и Маркса. Чувствовалась осторожность, тщательная цензура былой роскоши.

Марья Петровна встретила его с холодной, отстраненной вежливостью. Чай налила в тонкие фарфоровые чашки, дореволюционные, с золотой каемочкой. Разговор сначала вертелся вокруг общих тем: институт, погода, впечатления от телевизора.

Но постепенно лед начал таять. Иван, чувствуя нервное напряжение Кати, старался быть максимально искренним. Он не лез в карман за громкими фразами, но когда речь зашла о медицине, его глаза сами загорелись. Он рассказывал не о своих прорывных открытиях, а о простых вещах: о том, как важно наладить быт в больнице, как чистота может спасти жизнь, как нужно слушать не только профессоров, но и санитарок, которые день и ночь проводят с больными.

Марья Петровна слушала его внимательно, и постепенно ее настороженность сменилась задумчивым интересом.

— Вы не похожи на других, Лев Борисович, — сказала она наконец, ставя свою чашку на блюдце. — Вы говорите… как практик. Как человек, который видит корень проблемы, а не ее идеологическое отражение. В наше время это редкое качество.