Врач из будущего (СИ) - Корнеев Андрей - Страница 15

Выйдя из кабинета, он столкнулся с Катей. Она ждала его, прислонившись к стене в прохладном, пустом коридоре.

— Ну что? За тобой приехали? — спросила она тихо, без предисловий.

— Нет, — он усмехнулся. — Пока нет. Отправили мое «рацпредложение» в архив. На два месяца.

Катя внимательно посмотрела на него.

— Это хорошо, Лев. Значит, у тебя есть время. И… прикрытие.

— Прикрытие?

Она кивнула на его грудь, на комсомольский значок со звездочкой.

— Ты свой. Пока ты свой, и пока ты ведешь себя как свой, с тобой будут возиться. Будут писать бумаги, а не протоколы допросов. Твоя активность, твоя должность в бюро… это твоя броня. Хрупкая, но пока работающая.

— Ты думаешь, это поможет, если они все же решат, что я… вредитель?

— Нет, — она покачала головой, и в ее глазах мелькнула тень. — Но это дает тебе фору. Время, чтобы подготовиться. Или… чтобы отказаться от этой игры.

— Я не могу отказаться, — резко сказал он. — Ты не видела того рабочего. Ты не видела, как он умирал. А теперь он жив.

— Я знаю, — ее голос оставался спокойным. — Матрена, та самая медсестра, всем уже рассказала. Она теперь тебя за святого почитает. Но ты понимаешь, что помимо Матрены есть другие? Те, кто видят в чуде не спасение, а угрозу? Профессор Орлова, например. Для нее твой успех — доказательство, что она отстала. А отсталые в нашей системе… — она не договорила, но смысл был ясен.

Она была права. Черт, как же она была права. Эта девушка, почти на двадцать лет моложе его, читала ситуацию с проницательностью старого чекиста.

— Что ты предлагаешь? — спросил он, глядя на нее с новым интересом.

— Я ничего не предлагаю. Я просто предупреждаю. Ты вступил в игру, Лев. В очень опасную игру на два фронта. С одной стороны — медицина, с другой — система. И твой комсомольский билет — это не щит, это всего лишь пропуск на поле боя. Не более.

Она повернулась и ушла, оставив его одного с его мыслями. Ее слова эхом отдавались в его голове. «Игра на два фронта…»

Субботник близился к концу, когда Иван получил новую весть — на этот раз от Леши, который примчался от общежития запыхавшийся.

— Лёв! Тебя отец ждет! У проходной! Машиной приехал!

Это было необычно. Борис Борисов редко появлялся в институте, и уж тем более на рабочей машине. Дело пахло серьезным разговором.

У проходной действительно стоял темно-серый ГАЗ-А, скромная, но «казенная» машина. Борис Борисов, в своей повседневной форме, но без фуражки, стоял рядом, куря папиросу и о чем-то разговаривая с начальником охраны института. Увидев сына, он кивком головы подозвал его к себе.

— Садись, провезу до дома. Мать ждет, обед приготовила.

Голос его был ровным, но Иван, уже научившийся улавливать малейшие оттенки в интонациях отца, почувствовал напряжение.

Они ехали молча. Город проплывал за окном — трамваи, извозчики, редкие автомобили, люди в простой, часто поношенной одежде. Витрины магазинов пустоваты, но на улицах царила странная, нервная энергия стройки, движения вперед.

— Как субботник? — наконец нарушил молчание отец.

— Нормально. Липы сажали. Распределил людей, проконтролировал.

— Это правильно. Общественная работа — это не просто галочка. Это твой политический капитал. Особенно сейчас.

— Почему сейчас? — насторожился Иван.

Борис Борисов выпустил струйку дыма в приоткрытое окно.

— Потому что у тебя, сынок, помимо репутации перспективного комсомольца, теперь заводится репутация человека, который… мыслит не по указке. Индивидуалиста. А в наше время коллектив важнее личности. Всегда. Запомни это раз и навсегда.

Они снова замолчали. Машина подъехала к их дому. Подъезд был чистым, пахло известкой и дешевым табаком.

Квартира встретила их запахом щей и свежего хлеба. Анна Борисова, сняв белый халат и надев простой домашний фартук, хлопотала на кухне. Увидев сына, она бросилась к нему, смахнула с его плеча соринку, посмотрела в лицо — ища в нем следы вчерашнего потрясения.

— Лёва, садись, сейчас поешь. Ты такой бледный.

Обед проходил в почти полном молчании. Ели щи, густые, наваристые, с куском ржаного хлеба, и гречневую кашу. Простая, но для 1932 года — роскошная еда. Иван снова ощутил этот разрыв: скудный паек в общежитии и относительно сытый быт «слуг системы». Его отец, «бумажник», уже был частью привилегированного класса.

Когда обед был окончен и посуда убрана, Борис Борисов кивком пригласил сына в свою маленькую, аскетично обставленную комнату-кабинет. Здесь стоял простой письменный стол, стул, этажерка с книгами Ленина и партийными съездов, и жесткая тахта. На стене — портрет Сталина. Отец сел за стол, указав Ивану на тахту.

— Ну что, герой, рассказывай. Что это за история с «рационализаторским предложением», о котором мне сегодня утром позвонил товарищ из Наркомздрава?

Иван почувствовал, как сжимается желудок. Он ожидал этого вопроса, но от этого не становилось легче. Он начал рассказывать, придерживаясь той же легенды, что и с матерью и главврачом: «изучение зарубежных журналов», «логическое развитие идей», «ночной эксперимент». Он говорил о химии, о хлорамине, о теории, стараясь звучать убедительно, но не вызывающе.

Борис Борисов слушал, не перебивая, его лицо было каменной маской. Когда Иван закончил, отец медленно достал папиросу, прикурил.

— Ты понимаешь, — начал он тихо, — что твои «логические развития», подкрепленные твоим положением в комсомоле, могут быть расценены не как глупость, а как целенаправленный вредительство? Как саботаж, прикрытый общественной деятельностью? — Он ударил костяшками пальцев по столу. Его каменное спокойствие треснуло, и Иван впервые увидел в его глазах неподдельный, животный страх. Не за себя — за сына. — Самостоятельные опыты? Ночью? В больничной лаборатории? Это по всем статьям, Лев. По всем. И твой комсомольский билет тебя не спасет, а погубит! Потому что на тебя была возложена доверенность коллектива, а ты использовал ее в личных, авантюрных целях! Это — двойное преступление!

— Но я спас человека! — не выдержал Иван. — Он бы умер!

— Люди умирают каждый день! — резко, почти крикнул отец. — Одним умершим больше, одним меньше — система не заметит! А вот одного не в меру активного комсомольского деятеля, который лезет со своими «рацпредложениями» куда не следует, система заметит очень хорошо! И сотрет в лагерную пыль вместе с его билетом! Ты думаешь, я смогу тебя спасти, если на тебя заведут дело? Я — мелкая сошка! Бумагу перебираю! Если начнется — меня самого под раздачу возьмут! За то, что недосмотрел, не воспитал, сына-вредителя вырастил!

Он тяжело дышал, отведя взгляд. В комнате повисло тяжелое молчание.

— Я не мог просто стоять и смотреть, — тихо сказал Иван.

— Мог! — отрезал отец. — Должен был! Врач в нашей системе — это не творец. Врач — это солдат. А солдат должен выполнять приказы, а не изобретать новое оружие в тылу без разрешения командования. Твоя задача — быть лучшим солдатом. Безупречным. А не генералом.

Он снова затянулся, успокаиваясь.

— Ладно. Сейчас, кажется, пронесло. Твое предложение отправили в комиссию. Это стандартная процедура. Оно утонет там под кипами других бумаг. На это и расчет.

— Но это же неправильно! — взорвался Иван. — Если мой метод работает, его нужно внедрять! Он может спасти сотни жизней!

— А ты думаешь, система заинтересована в том, чтобы спасать сотни жизней? — отец посмотрел на него с горькой усмешкой. — Система заинтересована в управлении. В контроле. Твой метод — это неконтролируемая переменная. Кто его придумал? Студент-комсомолец. На каком основании? На основании «интуиции». Это подрывает авторитет профессуры, авторитет Наркомздрава, авторитет Партии, которая якобы не смогла разглядеть такой простой метод. Ты создаешь проблему на идеологическом уровне. А идеологические проблемы… ликвидируют в первую очередь.

Иван слушал, и у него холодело внутри. Он смотрел на мир с точки зрения эффективности, спасения жизней. Его отец, человек системы, смотрел с точки зрения рисков, контроля и идеологической чистоты. И их картины мира не просто расходились — они находились в состоянии войны.