Врач из будущего (СИ) - Корнеев Андрей - Страница 11

— … и я, ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный… — бубнил Миша, явно наслаждаясь звуком собственного голоса.

Иван скинул пальто, повесил его на спинку кровати и прилег, чувствуя приятную усталость во всем теле. Он почти не участвовал в разговорах, которые то и дело вспыхивали, как искры, в разных углах комнаты. Он был слушателем. Наблюдателем. Впитывающим дух времени.

— Видал, что Чаплин нового наснял? — отвлекся от шахмат Коля.

— Где ж нам видеть-то, в Ленинграде не показывают, буржуазный он! — отмахнулся Семен.

— А мне нравится! Бородка, усики, эта походка… Умора!

Потом речь неожиданно перекинулась на политику.

— В Германии, слышно, эти… фашисты, крепчают, — бросил, не отрываясь от доски, Семен. — Опять бряцают оружием. Не ровен час, война опять.

— Да мы их, гадов, шапками закидаем! — уверенно заявил Леша, поднимая голову от своего ботинка. — Если что, все как один встанем!

Их мечты о будущем были такими же простыми и грандиозными, как и они сами: поехать после института на большую стройку, «поднимать целину» (они еще не знали этого слова, но сама романтика уже витала в воздухе), быть полезными своей огромной, непонятной, но любимой стране.

В какой-то момент Сашка, сидевший рядом, сунул ему в руку кусок сахара-рафинада — настоящую роскошь. Потом Коля поделился половинкой луковицы, которую Иван ел с грубым, черным, но сытным хлебом, запивая все это горячим, почти кипящим чаем из общего чайника. И в этот самый момент, сидя в тесном кругу этих шумных, бедных, пахнущих потом и махоркой, но бесконечно верящих в какое-то светлое завтрашний день парней, он почувствовал нечто странное и почти забытое. Он почувствовал себя своим. Частью этого братства. Частью этого времени.

Неделя, последовавшая за тем воскресеньем, пролетела в едином, новом для него ритме. Он уже не был посторонним наблюдателем. Он был винтиком в этом механизме, но винтиком, который начал понимать логику всей машины.

На кружке Жданова его уже не воспринимали как диковинку или объект для допроса. Он стал полноправным, хоть и не самым болтливым, участником. Когда Жданов, разбирая сложную схему лимфатического сплетения, задал каверзный вопрос аудитории и в ответ получил гробовое молчание, его взгляд сам собой, почти машинально, нашел Льва.

— Борисов? А вы что скажете? — спросил Жданов, в его глазах читался неподдельный интерес. — Допустим, здесь, в области этого венозного узла, мы видим… Как вы думаете, в чем может заключаться его функция, помимо очевидной?

Иван не стал сыпать терминами вроде «дренаж» и «буферная емкость». Он сделал вид, что на несколько секунд задумался, а затем осторожно, простыми словами, высказал мысль о «возможной вспомогательной роли в распределении жидкости и снятии излишнего давления». Простыми словами, но с железной логикой. Жданов внимательно выслушал, его лицо оставалось непроницаемым, но в конце он коротко кивнул.

— Интересное соображение. Очень. Логично. Ложится в общую канву.

Вечером, лежа в полной темноте под нестройный аккомпанемент храпа, сопения и ровного дыхания семи других обитателей комнаты, Иван подвел итоги этих двух с лишним недель.

Достижения: Карта знаний эпохи составлена. Тактика «вопросов, гипотез и рацпредложений» работает. Есть связи, пусть пока и слабые: Жданов (научный интерес), Катя (осторожный союзник), Сашка (преданный друг), Леша (простодушный поклонник), родители (сложный альянс любви, долга и страха). Отец дал четкие, пугающие, но понятные «правила игры».

Ощущения: Тело… великолепно. Молодое, сильное, выносливое, послушное. Голова работает ясно, без похмельной мути и тягучего отчаяния прошлой жизни. Появились не просто знакомые — появились друзья. Жизнь… обрела смысл. Не тот, мелкий, циничный, из 2018-го, а другой — дерзкий, опасный, пахнущий хлоркой, махоркой и снегом, и безумно, до головокружения, интересный.

Он повернулся на бок, глядя в темноту, где угадывался силуэт спящего Леши, и поймал себя на мысли, что ему здесь… хорошо. Не спокойно — спокойным здесь не будет никогда. Но хорошо.

Главный вывод, — окончательно оформилась мысль, — я не просто выживаю. Я начинаю жить. По-настоящему. Но жить здесь и сейчас — значит играть по их правилам. Мои знания — не козырь для разоблачения системы и не волшебная палочка. Это стратегический ресурс. Топливо для точечных, выверенных интервенций в историю.

Финальная мысль перед сном была ясной, холодной и четкой, как лезвие скальпеля: Пора заканчивать с картографией. Пора начинать действовать.

И, к своему собственному удивлению, мысль эта не пугала его, а заставляла кровь бежать быстрее и сердце биться с непривычным, молодым азартом. Он засыпал, чувствуя себя частью этого молодого, шумного, дышащего на него ладного коллектива, этого братства, верящего в будущее. Но над этим самым будущим, о подлинных ужасах которого знал только он один, уже сгущались тучи. И он знал, что очень скоро, совсем скоро, ему придется с ними столкнуться. Но теперь — не в одиночку.

Глава 6

Приговор

Март 1932-го входил в свои права, но Ленинград встречал его не ласковым солнцем, а серым, тяжелым небом, с которого то и дело моросил холодный дождь. Воздух был насыщен влагой, пылью с бесчисленных строек и тревожными ожиданиями. Город, казалось, замер в напряженном ожидании — еще одной грандиозной стройки, еще одного громкого процесса «вредителей», еще одного витка закручивания гаек. По улицам, помимо привычных трамваев и извозчиков, все чаще проносились строгие автомобили черного цвета, а в очередях за хлебом люди говорили вполголоса, оглядываясь по сторонам. Этот тревожный гул эпохи стал саундтреком к новой жизни Льва Борисова.

Для него эти месяцы стали временем странного двойного существования. С одной стороны — он все глубже врастал в свою новую жизнь. Его тело, молодое и сильное, уже не доставляло ему неудобств; наоборот, он ловил себя на удовольствии от физической усталости после долгой смены, от ощущения здорового голода после скудной больничной похлебки. С другой — его сознание, опыт и знания Ивана Горькова, постоянно работали, анализируя, сопоставляя, составляя все более подробную и пугающую карту этого мира. По ночам, лежа в общежитии под храп соседей, он мысленно составлял списки: что можно улучшить, что изобрести, какие методы внедрить. И каждый раз этот список приходилось безжалостно сокращать — слишком многое требовало таких знаний и технологий, до которых эта эпоха не доросла. Он чувствовал себя гигантом, запертым в клетке, где каждое неосторожное движение могло стоить жизни.

Учеба плавно перетекла в практику. Его и еще нескольких студентов, в числе которых были Сашка и Катя, направили для прохождения в городскую больницу имени Мечникова. Распределял заведующий практикой, сухой, чиновничий человек в пенсне.

— Борисов Лев — в хирургическое отделение, — объявил он, пробегая глазами по списку. — По рекомендации профессора Жданова и с учетом… социального положения.

Иван поймал на себе взгляды других студентов — кто-то завидовал, кто-то скептически хмыкал. Он понял, что слава «странного гения» и сына чекиста прочно прилипла к нему.

Больница стала для Ивана шоком иного порядка, нежели институт. Если в ЛМИ он видел теорию в ее догматической скованности, то здесь он столкнулся с практикой, поставленной на поток в условиях катастрофической нехватки всего: лекарств, оборудования, чистых бинтов, времени. Пахло здесь соответственно — карболовой кислотой, сулемой, гноем и человеческим потом. Запах безысходности, знакомый ему и из его времени, но здесь он был в разы гуще, почти осязаем. Студенты целыми днями занимались тем, что меняли повязки, помогали при несложных операциях, ассистировали во время обходов. Работа была монотонной и физически тяжелой.

— Кошмар, Лёвка, — шептал Сашка, вытирая пот со лба после перевязки очередного гнойного больного. Они только что закончили с мужчиной, у которого после простого перелома развилась флегмона. Рука была похожа на раздувшийся бурдюк, заполненный гноем. — Люди же гибнут как мухи. От какой-то царапины! Вчера мужик с завода поступил — прострел в плечо. Казалось бы, ерунда. А сегодня уже температура под сорок, бред… Сепсис, говорят. Коней.