Бездарь и домовой (СИ) - Сорокин Дмитрий - Страница 1

Бездарь и домовой

Глава 1

Прощай, гречка!

Видимо, за отсутствием конюшни, пороли меня в гараже. Это я понял, когда всё-таки очнулся. То есть, конечно, слегка потом, потому что, едва придя в себя, первое, в чём стопроцентно уверился — так это что попал в ад: едва зрение сфокусировалось, увидел огромного орка в кожаном фартуке с розгой в руках. Заорал и снова лишился чувств.

Придя в себя снова, глаза открывать не спешил. Отметил, что лежу в мягкой постели, накрытый легким, но теплым одеялом. Откуда-то доносится пение типичных птиц средней полосы России: уверенно распознал дрозда-рябинника, зяблика и синицу. О, а вот и вяхирь заухал заполошно. Я что, дома⁈ Но запашок здесь, честно говоря, тот ещё — как возле бака с пищевыми отходами в июльский полдень.

Я лежал, восстанавливая последовательность случившихся в этот неординарный день событий, и констатировал, что средневековая христианская концепция посмертного воздаяния, увы, оказалась почти точной. Иначе, как объяснить то, что со мной произошло?

Впрочем, судите сами: в полном согласии с каноном североамериканского блюза и биоритмом пожилого организма, я проснулся рано утром. Механически позавтракал — вчерашняя гречка с парой сосисок (раз в неделю можно, можно себя чуть побаловать), бутерброд, чай. Столь же механически послушал телевизионные новости, не найдя ни сил, ни желчи их прокомментировать даже для себя. И пошел на рыбалку. Нет, сперва я, конечно, накопал червей — целых двух, больше, как правило, не нужно. Взял бамбуковую трехколенку, помнившую еще моего отца, складную табуретку, бутылку с водой — и на речку.

Уже три года с лишним я живу один-одинешенек на этой старой даче, построенной дедом — главбухом стройтреста Матвеем Ромодановским еще в эпоху архитектурных излишеств. Самому деду, впрочем, излишества были не по чину, так что вышла у него обычная деревянная дача с застекленной верандой и мезонином. Покрасить бы вот только, но мне было всё равно, а теперь уже точно поздно.

В теплое время года каждый день таскаюсь на рыбалку — на одно и то же место, с одной и той же снастью. Что удивительно, иногда даже кого-то вылавливаю, и неизменно отпускаю: на что мне эти крохотные рыбёшки? Кажется, теперь я знаю в лицо всех местных пескарей и уклеек.

Клязьма в наших краях — весьма кудрявая речка, и на ней полно мест, где раз забросил — и никуда твой поплавок не снесет течением. Привычно ставлю табуретку на берегу тихой заводи, насаживаю червя и отправляю его купаться. Удочку — на рогатку, сам — на табуретку. И так до тех пор, пока не надоест. На древний облезлый поплавок можно не смотреть — каждый микрон его поверхности известен мне до последней подробности.

Как дошёл я до жизни такой? Да вот дошёл как-то. Жил-был, журналистил, пламенно призывал и гневно изобличал. Но всему есть предел: сперва меня выперли на пенсию. Потом, когда дожевали последние остатки последних грантов, жена вдруг вспомнила, что где-то далеко не то на Юге, не то на Востоке (это как считать) уже давно как сыр в масле катается ее младший брат. Забрала сына, трешку в Москве нашу продали, мне сколько-то сунули в зубы, чтоб сразу не подох — и фьюить, ловите конский топот, как говорится.

Я провалился тогда в какую-то лютую апатию, из которой так и не выбрался. Жить было негде, кроме как на даче — что ж, хоть бомжевать не пришлось. Гречка и макароны? Отлично! Эх, где мои святые девяностые, когда что ни день, то презентации, на которых нашу журналистскую братию кормили от пуза… Но да и ладно — и я без звука погрузился в это гречнево-макаронное бездумное болото с ежедневной рыбалкой.

Одна лишь настоящая, живая мысль свербела что ни день, доставала, как зуб мудрости, сводила с ума: почему, ну, почему четверть века назад, когда обрушился на меня кризис среднего возраста, не послушался я зова души и не стал музыкантом, воплотив детскую мечту? Забоялся? Заленился?… А, какая теперь разница.

…Понятное дело, ничего не клевало. Ручаюсь, рыбы здесь мою снасть давно привыкли считать обязательной частью придонного ландшафта. Но вот погода явно портилась: невнятно-серое с утра небо наполнялось грозной чернотой, вдалеке уже погромыхивало. Промокну? Заболею? Пневмония? Да что вы говорите! Ну и чудесно, может, сдохну наконец.

Кажется, я даже ухмыльнулся, когда раскаленный трезубец разгневанного божества сошел с неба прямо в меня. И сразу — порка. Ну, не ад ли? Без всяких чистилищ, судилищ и прочих придуманных в сияющих чертогах благословенного Запада глупостей.

Но было одно «но». Тело зудело и болело, тело настоятельно просилось в туалет и, главное, ощущения говорили, что это самое тело куда крупнее привычных тщедущных мощей.

— Очухался ли, Фёдор Юрьевич? — прогудел кто-то.

— В процессе, — пробормотал я чужим внезапно молодым голосом и от удивления распахнул глаза.

— Ах, «в процессе»⁈ Знать, мало науки тебе от порки вышло, скотина бездарная! — заорал всё тот же некто — невысокий, весьма плотного сложения, богато, хоть и странновато, одетый дядька, с виду — мой ровесник, то есть, под семьдесят. — Григорий и Матвей на Балканах сгинули, живота не пожалев, а ты, бесов трутень, всё «в процессе»? Сукин ты сын, а не последний наследник древнего рода! Два дня, два дня еще мне терпеть твою бессмысленную харю! Закон я знаю, но осталось лишь два дня! А потом — извините-подвиньтесь, сударь без имени, без роду-племени — вот Бог, вот порог! Знать тебя не желаю! — и ушел. Дверью, правда, не хлопнул — я успел заметить, она тут такая монументальная, что, верно, ею можно сплющить средних размеров танк.

Задрав обалдело голову, остался оглядывать крышесносящую роскошь помещения, в котором очутился: затейливый лепной фриз; расписанный в стиле Босха, но с явным русским колоритом потолок, шелк, позолота — и тщился разобраться в законах этого странноватого ада. И пока что не смог понять вообще ничего. Не сойти с ума активно помогал организм, настойчиво повторявший идею совершить гигиенические процедуры. И я сел на огромной антикварной кровати, свесив ноги. Ох, ни фига себе! Вот эти лапищи, эти колонны — это я, что ли? Дела-а-а…

Вскочив, упал обратно: ноги подкосились, орк в фартуке экзекуторское дело, похоже, знал на «отлично». Но что ж мне теперь, под себя ходить? Нет уж, такой ад нам не нужен! Поэтому тихонечко, держась за спинку кровати, встаём… Встаём, я сказал! Так, вот это уже хорошо. Эх, костыль бы — но чего нет, того нет. Ладно, пойдем по стеночке. Правда, до ближайшей метров пять, но это ничего: если выставить руки вперед (мама дорогая, ручищи, как у мясника какого) и быстро-быстро перебирать ногами-колоннами, наверное, есть шанс добраться до спасительной опоры, не утратив окончательно равновесия.

Раз… Два… Вперёд! Уф, добежал. Теперь уже можно поувереннее, к ближайшей двери — вдруг там искомый санузел? Увы, нет. Не то кабинет, не то библиотека, и, хотя все выглядит чистенько и аккуратно, производит впечатления помещения из какого-нибудь «музея-квартиры», как у Горького в особняке Рябушинского, к примеру: всё красиво-интересно, но мертво, жизни нет. Непременно ознакомлюсь, но, ради Бога, не сейчас, ползём дальше.

Вторая дверь оказалась столь же мемориальным спортзалом — небольшим, но очень круто «упакованным». Штанги-гантели… И батарея непочатых винных бутылок вдоль стены. Не то, всё не то, дальше, держаться нету больше сил…

По законам всех классических жанров, на третий раз свезло, и я попал в сияющий мрамором рай сибарита. Всё настолько дорого-богато, что, пожалуй, никогда подобного уровня роскоши — причем не сказать, чтоб прямо вот пошлой — не видел, а видел я в этой… нет, теперь уже «в той» жизни всякое, уж поверьте.

Избавившись от наиболее насущных проблем, решил наконец познакомиться с собой и подошел к зеркалу. А знаете, господа, ведь могло бы быть и хуже, как говаривал один популярный полтораста лет назад адвокат. Мог бы там, к примеру, отразиться кривой-косой горбун с ногами разной длины. Но нет. На меня смотрел здоровенный — кил этак сорок, правда, явно лишние — юноша лет не более двадцати. Рост повыше среднего, в плечах немало. Мда, атлетической фигурой эту оплывшую тушу даже с пьяных глаз не назовёшь. Смотрим дальше. Копна соломенного цвета волос, нос прямой, хороший, но вот всё остальное… Щёки такие, что любой бассет умрёт от зависти. Карие глазки заплыли жиром, но в них теплится злость. Моя злость. Давно и прочно забытая, но — моя.